Холочье. Чернобыльская сага

Средний Фима любил ходить по шоссе ночами. Он шел навстречу машинам, не сворачивая. Машины едва успевали тормозить. Несколько раз его сбивали, и лоб его был покрыт сеткой шрамов.

Младший Коля всегда молчал, и все побаивались его взгляда. Никто не знал, что у него на уме.

В праздники с утра все уже было известно наперед. Братья выжидали, кто первый даст повод, и начиналась драка. Потом в жизни я видел всякие драки, животные, человеческие, спортивные, но эта драка братьев Гореликов вспоминается мне как самая страшная. Там не было ни мгновения для того, чтобы опомниться кому-то из них. Если бы так дрались на войне, то побеждали бы любого врага, но они дрались между собой, каждый за себя. Какое-то страшное, бессмысленное, неостановимое действие. Вся деревня пыталась их разнять, они вырывались, убегали, появлялись с неожиданной стороны, и опять, как пожар под сильным ветром на сухой траве, разгоралась эта схватка, не допускающая чужого вмешательства. Кто пытался их остановить, отлетал в сторону. Было непонятно, как они не убивают друг друга, ведь дрались не только кулаками, но и кольями, впечатывали друг в друга камни, прыгали на распростертое тело обеими ногами. Драка перекатывалась по всей деревне, вспыхивала то в одном месте, то в другом. Кого-то из них запирали, но они были неудержимы, разбирали стены сарая и появлялись с другой стороны, как будто прилетев откуда-то. И все начиналось сначала, уже в вечерних сумерках, уже с фонарями, кого-то из них отливали водой, он приходил в себя, вырывал из забора кол и гнался за своими братьями. Как, не понимаю я сейчас, как все-таки они оставались живы? Любой удар каждого из них мог быть смертельным. Но они были равны по силе и ненависти.

Черной, не только от приближения ночи, черной и жуткой была эта сторона жизни, я чувствовал, что она не может продолжаться, должна закончиться, и в этом ожидании конца была ее окраска, ее смысл. Я, не понимая этого, ждал окончания чуждой жизни.

И только потом, через годы, прочитав «Будденброков», понял, что затухание такой жизни начинается задолго до полного исчезновения.

Так что же я пишу сейчас в угоду литературной привычке, требующей переносить свои чувства на окружающий мир? Все было проще, и этот дом на углу двух улиц пугал меня чужим страхом. Я долго искал этот страх в себе, пока не понял, что он снаружи, в тех трех братьях, предтечах конца.

11

Сейчас я знаю, что весь смысл моей жизни заключается в нескончаемом разговоре с невидимым собеседником, которого я впервые представил в детстве как странное пятно, сотканное из тумана и дыма от нашего костра, когда мы сидели вечером на берегу речки. Кто это? Иногда я думаю, что это моя душа – в детстве она жила где хотела, во всем пространстве, окружавшем меня, это потом я увез ее с собой.

Коля Стэсев был сыном конюха и пригонял вечерами коней в ночное прямо на наш луг, между улицей и речкой. Мы весь день ждали этого – заранее натаскивали хворост для костра, заранее приготавливали, чтобы потом не тратить время, сапоги и старые телогрейки, запихивали в карманы еду – хлеб, соль, лук, вареные яйца и сало, и с первыми звездами на уже густом синем небе, с первыми расслышанными в земле звуками лошадиного топота бежали каждый от своего дома к речке. Кто-то разжигал костер, остальные помогали Коле связывать передние ноги лошадей путами, которые висели кольцами на их шеях. Странно было, что эти веревки, казавшиеся признаком свободы после надоевшей дневной упряжи, становились как раз препятствием для движения. Кони поначалу злились, прыгая спутанными передними ногами, но потом привыкали и успокаивались. С сочным хрустом жевалась трава, гулко звучали удары лошадиных ног в земле, отовсюду слышалось всхрапывание – мы усаживались у костра, окруженные этими звуками, в которых едва различимо было журчание речной воды и потрескивание горящих веток.

Нет ничего вкуснее жареного на огне сала, насаженного ломтиками на прут, вместе с вареными яйцами, луком и хлебом. Мы ели, как будто спешили, как будто боялись, что скоро закончится этот вечер и надо будет возвращаться по домам. И разговаривали, перебивая друг друга, хотя Коля устанавливал очередность, кому говорить. Сам он рассказывал смешные истории про коней, кто кого лягнул или укусил, про слепней, которым можно замазать глаза дегтем, и они улетят вверх до самого солнца, пугал нас рассказами о местных колдуньях, которые только притворились, что умерли, а на самом деле подслушивают сейчас наш разговор. Когда он уходил посмотреть, не далеко ли разбрелись кони, или поставить небольшую сеть под берегом, чтобы утром забрать из нее попавшуюся рыбу, мы умолкали. Однажды в купальскую ночь Коля повел нас в лес – мы перешли речку по небольшому мостику, вместе вошли в темный мрак деревьев. Возвращаясь, Коля объяснил, что надо ходить поодиночке, только так можно увидеть цветок папоротника, но на это никто не решился.

Иногда к нам приходил его старший брат Васька со своей самодельной балалайкой и напевал насмешливые частушки про каждого – «ехал Витька на козе, десять лет ему узе». Нам это не очень нравилось, все молчали при Ваське, и он уходил, наверное, в клуб, к таким же взрослым.

Если молчание затягивалось, Коля по считалке «вышел летчик из тумана, вынул ножик из кармана…» назначал того, кому надо говорить. Даже сейчас, когда у меня случаются тоскливые минуты молчания, я закрываю глаза и переношусь туда, на берег, как будто вышедший из тумана летчик должен неотвратимо указать мне: пора, пора говорить.

В один из вечеров – я помню его как собранный из всех остальных, как спрессованный, – я все время молчал. Ничего в этом не было страшного, я был самый маленький, и мне, конечно, можно было оставаться только слушателем, но я помню, что хотел что-то рассказать, хотел, а слов не было. Не было истории, не было случая, о котором я мог бы рассказать, только желание. Странное ощущение! Как будто хочешь пить рядом с речкой, до краев наполненной водой, а нельзя, невозможно, и не знаешь почему.

Я поднялся и пошел к лошадям. Молодая кобыла Бамбула потянулась ко мне мордой, губами взяла посоленный хлеб, вздохнула доверительно. И я что-то стал ей шептать – о родителях, которые разрешают мне сюда ходить, какие они хорошие за это, как я ждал этого вечера и что дома, засыпая, буду не только там, под одеялом, но и здесь под звездами.

Громкий смех Васьки раздался рядом. Он уже спешил к костру, на ходу смеясь: «С конем говорит! Людей ему мало!» И возле костра все засмеялись, как ожидаемой шутке, подхватили это «с конями говорит!». От обиды я почувствовал, что не хочу быть человеком, а жеребенком или еще кем-нибудь.

Я пошел большим полукругом по лугу и увидел, как дым от костра сливается с туманом, растекаясь слоистым облаком – «вышел летчик из тумана…» – и вдруг почувствовал, что там, внутри этого облака есть то, о чем я думаю. Во мне так же не было слов, но я посылал туда свои невыразимые мысли и слышал ответ.

Молчания нет.

12

Коля был самым всемогущим человеком в моей жизни. Простите меня те, чьи книги я читал, простите, любимые герои, простите, любившие и воспитавшие меня, простите все, у кого я чему-нибудь научился, но всему вашему сонму придется потесниться, потому что Коля требует много места. И в моих словах – я не умею летать лишь потому, что он не научил меня этому, – правда уступает место, как это иногда бывает, истине.

Досадно чувствовать невозможность рассказать о Коле не словами, а теми неожиданными смыслами, которые возникают, как в этой фразе про мое неумение летать. У меня ощущение, что в Колю нельзя попасть словами, как делал это он, высоко подбрасывая снежок и вторым таким же, мгновенно слепленным, сбивая его на лету. Я все-таки надеюсь, что мое восхищение этим человеком вознесется ввысь и растает там, а слова упадут вниз, и откроется пространство, в котором он своим появлением, как всегда, включит напряжение, словно перекинет вверх ручку невидимого рубильника.

Коля умел все. Нет, не так. Коля умел все, что хотел. Он словно исправлял жизнь, убирая ее главную преграду – неуверенность. Не учился ездить, сидя задом наперед на велосипеде, а просто садился так и уже ехал; не преодолевал страх, а просто неожиданно вспрыгивал на огромного быка, пасущегося на лугу, устраивая перед нами родео, и соскакивал, поняв, что нам жалко изнемогшего быка; не на спор, а просто так нырял с перил моста в не такую уж глубокую речку с пятиметровой высоты головой вниз, исхитрившись не воткнуться в дно, а скользнуть в воде дугой, мгновенно вынырнув; залезал в лесу на высокую сосну и прыгал с нее на тонкую березу, заставляя ее своим весом плавно опустить его, как на парашюте, на землю. Повторять его трюки нам он не разрешал. Однажды вечером у костра Васька, его старший брат, сыпанул в огонь целую горсть винтовочных патронов, найденных в лесных окопах. Мы в страхе, вслед за хохочущим Васькой, расползлись по сторонам, один Коля, хмыкнув, невозмутимо остался сидеть у огня. Патроны, взрываясь, разбросали костер, с Коли слетела кепка – в ней застрял осколок гильзы.

Перед Колей пятились строптивые кони, умолкали злые собаки, отводя глаза. Потом, чуть повзрослев, он перенес свою силу и в умение драться. Нам он говорил, что надо не драться, а прекращать драку. Иногда по вечерам к нам приходили подраться парни из соседних деревень – странные деревенские обычаи! Коля выступал из нашей толпы, как Пересвет, выбирал из противников главного и завершал все споры и долгое стояние одним ударом. Как пружина он бросался вперед и бил точно и сильно сбоку в подбородок. И все заканчивалось – бесчувственное тело уносили его друзья. Попробуйте слегка ударить костяшками кулака сбоку по своему подбородку – все пошатнется перед вами, и вы поймете, что Коля был прав в своем умении.

Спустя несколько лет я оказался свидетелем сцены: Коля был с девушкой, задержался в магазине, а девушке крикнул что-то оскорбительное водитель остановившегося грузовика. Она заплакала. Коля, выйдя, потребовал извиниться. Шофер замахнулся и ударил, но Коля отклонился. И ударил в ответ. Тот упал и лежал до приезда «Cкорой помощи» без сознания.

Сейчас я вдруг подумал: а почему же Коля не останавливал драки Гореликов? Странная была жизнь, допускавшая непересекающиеся линии.

Я ловлю себя на том, что не хочу вспоминать Колю повзрослевшего. Может быть, виной тому одно неприятное событие. Я был уже классе в девятом, дружил с Аней, но никак не осмеливался даже поцеловаться с ней. Мы гуляли вечерами по улице, и однажды рядом с нами притормозила машина с кузовом-будкой, за рулем был Коля. Он тогда работал в колхозе водителем на машине техпомощи. Открыл нам будку, предложил покатать. Мы почему-то залезли. Ну и покатал же он! Летали по проселочным дорогам, и в кромешной темноте будки надо было крепко вцепиться в какие-то ручки и скобы, чтобы не превратиться в тряпичных кукол. Где-то в полях мы остановились, Коля ушел. Вернувшись через полчаса, подмигнул мне: ну как? Я ничего не понял и подумал, Коля что-то напутал. Что-то не так решил. Мы поехали обратно. И только потом ко мне пришло понимание, что мы с ним совсем разные – как все люди.