Холод черемухи

Завяжу смертельну рануПодарённым мне платком,А потом с тобой я стануГоворить всё об одном.Полети в мою сторонку,Скажи маменьке моей,Ты скажи моей любезной,Что за родину я пал.Отнеси платок кровавыйМилой любушке моей,Ты скажи – она свободна,Я женился на другой.Взял невесту тиху-скромнуВ чистом поле под кустом.Обвенчала меня сваха —Сабля вострая моя.Калена стрела венчалаСреди битвы роковой,Вижу, смерть моя приходит,Чёрный ворон, весь я твой!

Каким был чудесным и тихим тот день. Какой день? Когда? Я сейчас расскажу. Утром этого дня, 15 августа 1919 года, к зданию школы подъехала повозка, запряжённая слепой на один глаз старой лошадью. Привезли молоко. Такое случалось в неделю два раза. Выпив по кружке тёплого, не успевшего остыть молока, девочки гимназии Алфёровой принялись за работу. Сегодня нужно было окопать все яблони в саду, а завтра, сказала старуха, топившая печи, – «должно быть дождю и студёно, из дому не выйдешь».

Светлая сочная зелень деревьев свободно пропускала сквозь себя солнечный свет, который пёстрыми, то золотыми, то синими пятнами дрожал на земле, и белые мелкие цветочки, повсюду рассыпанные в густой траве, – как будто они были щебетом лета, – сияли от счастья. Александра Самсоновна пошла проверить, как готовят обед – простой, но добротный: щавелевый суп и картошку с укропом и после десерт: жжёный сахар со сливками, – но, не дойдя до кухни, обернулась на звук подъехавшей машины. Из машины вышли трое. От ужаса, сковавшего её, Александра Самсоновна не запомнила лиц. Вместо лиц появилась сразу же вызвавшая тошноту неприятная дрожь серых пятен, насаженных на человеческие тела. Двое близко подошли к Александре Самсоновне, а третий загородил собою калитку, как будто Александра Самсоновна собиралась бежать.

– Гражданка Алфёрова? – спросили её. – Где ваш муж?

Она вдруг поняла, что они ни в коем случае не должны догадаться, где Александр Данилыч. Часа полтора назад он пошёл в домик садовника, стоящий в глубине двора, и, наверное, задремал там. Вся кровь бросилась ей в голову, но голос был громок и очень спокоен:

– Он в городе.

– В городе? – переспросили её. – А вот мы проверим, в каком он там городе. А вы здесь постойте. Не двигаться, поняли?

Александра Самсоновна заметила, что птица, только что бывшая светло-серенькой, вдруг стала малиново-красной, как будто её искупали в крови. Она перевела глаза на белые перила крыльца, но и перила оказались того же яркого, малиново-красного цвета. Испугавшись, что сейчас потеряет сознание и упадёт и тогда они непременно отыщут Александра Данилыча, она отвела волосы от лица и тем же ясным и громким голосом, которым растолковывала девочкам арифметические задачки, повторила:

– Он в городе.

И сразу добавила:

– Нечего всем вам тут делать!

– Поговори мне, контра белогвардейская! – крикнул один из троих, лицо которого особенно сильно дрожало. – Чего захотела!

– Подите все прочь! – не слыша себя, громко, на весь сад, выдохнула Александра Самсоновна и тут же закрыла рот рукой, потому что Александр Данилыч мог услышать её из домика.

– В машину её! – приказал тот же человек. – Наручники! Тряпку на морду!

Тот, который закрывал своим телом калитку, подошёл к Александре Самсоновне и несильно ударил её по лицу, а тот, который стоял близко от неё, скрутил ей руки за спиной. Через минуту она уже сидела в машине, рот её был заткнут тряпкой, руки связаны, и бархатные карие глаза всё больше и больше переполнялись ужасом. Двое чекистов, низко пригибаясь к земле, побежали во глубину двора, а третий, тоже для чего-то низко пригнувшись, скрылся в доме, но через минуту вышел на крыльцо, волоча за собой старуху-кухарку, которая от страха приседала к земле и только беззвучно и широко раскрывала рот.

– Ну, где он?! Показывай, дура безмозглая!

Кухарка махнула рукой в сторону садового домика, и чекист, с досадой отбросив её так, что она еле удержалась на ногах, побежал догонять своих. Александра Самсоновна посмотрела на неподвижный затылок молчаливого шофёра и замычала. Шофёр оглянулся. Потный лоб был низким, щёки желты от веснушек.

Тут она увидела, как его ведут. Руки Александра Данилыча были так же, как и у неё, связаны за спиной, свешенная голова болталась из стороны в сторону. Двое держали его за локти, а третий прикладом подталкивал в спину. Изо рта Александра Данилыча обильно шла кровь, и всё лицо представляло из себя сине-чёрное месиво. Правый глаз заплыл, но левый был наполовину открыт, и из этого наполовину открытого глаза смотрел страх. Александра Самсоновна хорошо знала своего мужа и причину этого страха угадала тотчас же: он не ожидал того, что увидит её в приготовленной для него машине. Она затрясла головой, давая ему понять, что так только лучше, что вместе они и должны быть в любых обстоятельствах, но Александр Данилыч, судя по тому страданию, которое выразилось на его избитом лице, не согласился с ней и сильно закашлялся кровью.

Его втолкнули на заднее сиденье рядом с женой, двое чекистов втиснулись по краям, а третий сел рядом с шофёром, и в эту минуту из сада, плача и размахивая руками, высыпали девочки. Александра Самсоновна изо всех сил развернулась всем телом назад, чтобы ещё раз – последний! – увидеть их лица, но один из чекистов прикрикнул на неё: «Смотри вперед!» – и так надавил на плечо, что Александру Самсоновну передёрнуло от боли. Она перевела глаза на мужа, на его чёрное лицо, но тут что-то странное произошло с ней: она смотрела на изуродованного Александра Данилыча, но глаза её отказывались видеть то, что им показывали, и, как это бывает, когда плёнка вдруг начинает прокручивать один и тот же кадр, повторяли и повторяли ослепительный летний день, разомлевший и пахнущий травами, и голову облака в небе, и ветки корявых деревьев, а главное, этих родных, кричащих им вслед её девочек, каждая из которых могла бы быть Александре Самсоновне доченькой.

Когда машина подъезжала к Лубянке, пошёл дождь, и Александра Самсоновна ощутила сильную жажду, глядя на светлую воду, мощными потоками льющуюся на землю. Рот её был по-прежнему заткнут тряпкой, руки связаны. Справа от себя она чувствовала родное горячее тело привалившегося к ней Александра Данилыча, который несколько раз за дорогу терял сознание, слева – кожаный рукав чекиста, который источал особенно сильный запах кожи оттого, что разогрелся на солнце. Она не задавалась вопросом, за что их взяли, потому что брали кого угодно и не только без какой-нибудь видимой причины, но и наперекор ей: брали людей, которые руками и ногами присягали новой власти, рвались, чтобы ей услужить, доносили на других людей, поэтому искать ответа на вопрос, за что же их взяли, не имело никакого смысла. Но важно другое: как выйти на волю? Сейчас их поймали, как ловят зверей, но даже зверей иногда выпускают. Вся Москва знала о пытках на Лубянке – слухи просачивались, – но никто не знал, что нужно сделать, чтобы избежать их, и никто не видел своими глазами тех, кто вышел живым после пыток. Таких убирали.

…Алфёров, Александр Данилович, директор женской гимназии, учитель словесности, по образованию филолог, запертый в клетке, где ни днём, ни ночью не гасили света, закрывал глаза, чтобы душа его вспоминала, как в белом глубоком снегу сперва волокли до кареты, но вскоре, поняв, что дольше волочь невозможно: слишком сильна была боль, причиняемая раненому, разобрали забор из жердей и сделали носилки, на которые погрузили этого раненого, нет, лучше сказать: умирающего, ведь в том, что он вскоре умрёт, не сомневался ни один из присутствующих, настолько явственна была моментально преобразовавшая весь облик его – человека живого – печать скорой смерти. Черты русского поэта Пушкина, как только пуля пробила его тело и засела глубоко внутри живота, выразительно обострились: под кожей проступили сосуды, губы почернели, а взгляд, голубой и безумный от боли, блестел лихорадочным блеском.

Всякий раз, когда душа Александра Данилыча Алфёрова доходила до той минуты, как истекающего кровью Пушкина усаживали в карету, и он терял сознание от боли, и ехать уже не могли, и тёрли виски ему снегом, боялись смотреть друг на друга те, которые дрожащими руками укутывали его бекешей и со всех сторон подтыкали её, чтобы ему, умирающему, не надуло в спину, пока они будут добираться до Мойки, и кто-то вдруг вспомнил, что нужно жене сообщить поскорее, иначе нельзя, – когда душа Александра Данилыча Алфёрова доходила до всех этих подробностей, дверь его клетки отворялась, и голос без всяких оттенков кричал: «На допрос!»

На допросе повторялось одно и то же: сперва избивали, потом отливали водой и опять избивали. Он хорошо понял, что, если подписать все предлагаемые ему бумаги, жену, Александру Самсоновну, беременную на четвёртом месяце, отпустят немедленно. Так обещали. Он знал, в чём его обвиняют. Нельзя отрицать, что зерно чистой правды лежало на дне их безумного бреда. Его спрашивали:

– Желали ли вы, Алфёров, скорейшего падения нашей революционной народной власти?

И он отвечал:

– Да, желал.

Вот это и было единственной правдой.

Когда же в лицо ему сунули бумагу, где содержался отчет гражданки Павлушиной Анны Сергеевны, учительницы его гимназии, которая, оказывается, сообщила на Лубянку, что к директору Алфёрову Александру Данилычу всё время приходят подозрительные личности, – когда ему сунули эту бумагу, велев прочитать, а затем подписать, Алфёров с трудом закачал головой:

– Не стану я это подписывать.

Его избили так сильно, что он не выдержал и от боли начал мочиться прямо там, в кабинете. Моча вместе с кровью лилась безудержно, и он с ужасом, на секунду заставившим его почти забыть о боли, смотрел на то, что с ним сталось.