Холод

– Дурак, что ли? Я текста не знаю.

Демон хитро и гадко осклабился:

– Знаешь, знаешь. Передо мной хотя бы не надо прикидываться.

Филиппов действительно знал. Он понял это уже через пару реплик. Толстая, густо накрашенная тетка была Нина, а бегавший за ней от одной кулисы к другой лысоватый заморыш с наклеенными усами – это был он сам, Филя.

– Усы-то зачем? – шепнул он демону. – У меня их никогда не было.

– Неважно, – отмахнулся тот. – Режиссерское прочтение. Ты слушай внимательно. Если текст забудут – подскажешь. Смотри, смотри! Сейчас будет круто.

Огромная тетка, игравшая Нину, внезапно остановилась в центре поворотного круга, а ее партнер, спешивший за ней и на ходу бубнивший свой монолог, налетел на нее сзади и тут же отскочил как резиновый мячик. Неловко подпрыгнув, он растянулся во весь рост на сцене, скроил дурацкую рожу, и публика где-то за спиной у Фили с готовностью и детской радостью засмеялась.

– Красавчик! – ткнул его локтем демон пустоты. – Хороший сегодня зал. Чуешь, как принимают?

Актеры разыгрывали тот момент из его жизни, когда Нина окончательно ушла от него к авиатору Венечке. Филиппов тогда сильно потерялся. Перестал выходить из дома, перестал есть, перестал подниматься с дивана. В принципе, он вообще перестал. Несколько дней просыпался в пустой безмолвной квартире, понимая, что это все еще он, что эта унылая жизнь вокруг принадлежит ему, а не кому-то другому, а потом до самого вечера следил за низкими скучными облаками и за слоем пыли, который нежным покрывалом все больше нарастал с каждым днем на полу. Иногда кто-то звонил или стучал в дверь, но Филиппову не хотелось тревожить пыльное полотно. Он протоптал в нем две аккуратные дорожки – к телефону и в туалет, остальные маршруты его не интересовали. В голове у него бродили мысли о собственной ничтожности, о неизбежности смерти, о том, почему бы ей не случиться прямо сейчас, раз она в любом случае когда-нибудь наступит, и в то же время о том, что умереть при этом все-таки страшно – не дышать, не лежать вот так на диване, перестать чувствовать, что ты ноль, не быть.

Время от времени он подходил к телефону и подолгу стоял рядом с ним, чтобы успеть схватить трубку на тот случай, если Нина вдруг решит позвонить, но потом передумает, а он окажется наготове, потому что стоял и ждал, и не дал ей времени нажать отбой. Но она так и не позвонила.

Она пришла. Ей надо было забрать кое-какие вещи, включая темно-синий костюм, который сшила для нее после свадьбы Филина мать. Жакет и юбка в стиле Шанель. То был предмет роскоши по тем временам. В магазинах такие вещи не продавались. Там вообще ничего не продавалось. Масло и сахар давали по талонам. За колбасой очередь занимали в четыре часа утра. Страна была примерно в том же состоянии, что и Филя – она тоже распадалась на части. И мысль об этом доставляла ему удовольствие. Он чувствовал, что не одинок. С мрачным интересом он следил за тем, как его «я» теряет одну за другой основные черты, отличающие живого и полного сил человека от унылого мертвеца, и этот процесс был в чем-то похож на то, как таяла на глазах величайшая в мире страна – величайшая по крайней мере в своих размерах. Республики кружились и готовы были вот-вот опасть как увядшие листья, а Филя точно так же лишался уверенности в себе, любопытства, гордости, надежд и стремлений. Он быстро терял всякий интерес к жизни, и виной тому была Нина. Своей изменой она – разумеется, ничего подобного не желая, – умудрилась вынуть из него что-то важное, без чего он переставал быть самим собой и не видел смысла двигаться дальше.

Когда она пришла за костюмом, Филя снова дежурил у телефона. Открыв дверь оставшимся у нее ключом, она застала его в позе встревоженного оленя, который уже чует охотника, но все же надеется, что тот его пока не заметил. Услышав, как поворачивается в замке ключ, Филя подумал, что лучше, наверное, было лежать, чтобы вызвать жалость, но когда Нина вошла и он взглянул ей в лицо, стало понятно, что состраданию места не будет.

Именно эту сцену показывал ему теперь добрый друг демон. Однако в жизни все было иначе. Нина отнюдь не моталась из угла в угол по всей квартире, не топала как слон, не натягивала синий жакет на свои жирные телеса, отчего он начинал трещать по швам, не орала дурным голосом, не выпучивала глаза и не потела до огромных темных разводов под мышками. Она медленно убивала Филю своей новой недоступностью, своим холодом и обуревавшим его желанием прикоснуться к ней хотя бы кончиками подрагивающих от нерешительности пальцев. И, конечно же, не было там никаких жирных телес. Изящнее Нины, в принципе, трудно было что-то себе представить. В своем темно-синем костюме она выглядела так, словно местные умельцы резьбы по кости выточили ее из куска самой узкой, какая у них имелась, детали мамонтового бивня. Легкой походкой она скользнула мимо него, замершего в широких черных трусах у телефона, заглянула в шкаф и спросила, куда делся ее костюм.

Голос у нее действительно тогда поменялся, это Филя заметил. Даже сейчас он не мог отрицать, что удивился тогда совершенно новому для нее тембру. Он как будто разговаривал с другим человеком. Вернее, исполнитель был тот же самый, но озвучивал его кто-то другой. Так бывает, когда известный актер кем-то дублируется при озвучании фильма, и с чувством отчуждения потом очень трудно бороться. Как будто внутри знакомого человека поселился кто-то чужой. И смотрит на тебя через его глазные отверстия. У Нины был голос человека, который сталкивает обреченных в пропасть. То есть он все понимает и готов сдержанно посочувствовать, но на самом деле ему никого не жалко, потому что он профессионал. Кто-то ведь должен выполнять эту работу.

Однако толстуха на сцене даже близко не говорила таким голосом. Она верещала как та свинья, которую резали на октябрьские праздники в деревне у бабушки. Ее жалкий партнер метался за ней, напоминая взбесившуюся моську, и оба они топотали так сильно, что при каждом их шаге из дощатой сцены вздымались вполне заметные фонтанчики пыли.

– А выпить у тебя есть? – спросил Филя у демона.

– Цепляет? – с готовностью осклабился тот. – Меня тоже. Подожди, там финал очень крутой будет.

– Нальешь или нет?

– Да, пожалуйста. Тебе чего?

Он открыл в боковой стенке небольшую дверцу, и за ней обнаружился залитый синеватым светом мини-бар.

– Я портвейна хочу… «Кавказ» назывался. Пробка такая пластмассовая, трудно снимается.

– Гадость какая. Может сливовицы? Или французскую мирабель? Ее тоже из слив делают. Есть вильямовка из Словении, хороший грушевый самогон. Очень ароматно, рекомендую.

– Мы «Кавказ» тогда пили. Весь город его пил.

– Ностальгические соображения? – демон уважительно кивнул. – Понимаю. Вот, держи. Пробку я уже снял. Только выдыхай не в мою сторону.

Филя взял из его рук неказистую пузатенькую бутылку с криво наклеенной этикеткой и подождал, пока демон выдаст ему стакан.

– Из горлышка, – пояснил тот, пожимая плечами. – Формат есть формат. Надо бережно относиться к традициям. С тебя четыре рубля тридцать копеек.

– Да пошел ты.

– Нет, правда. Вот здесь цена на этикетке указана – по 3-му поясу. Понятия не имею, что это такое, но порядок прежде всего.

– Лесом, лукавый.

– Не понял.

– Иди лесом.

Филя припал губами к липкому горлышку и на пару секунд замер в позе гипсового горниста из пионерского лагеря. Ядовито сладкая, теплая влага полилась ему в горло, и вместе с ней полились давно забытые ощущения – пить эту гадость было практически невозможно, однако остановиться тоже было нельзя. Пять-шесть судорожных глотков гарантировали почти мгновенное опьянение. Ради этого стоило вытерпеть обязательный для «Кавказа» позыв на рвоту.

– Дебилы они у тебя, – сказал Филя, отрываясь от бутылки и сплевывая что-то себе под ноги. – И режиссер твой дебил. Я даже не говорю, что синего костюма к этой сцене уже в квартире не было, я его бомжихе у подъезда отдал. Но дело не в этом…

Он замолчал, чтобы сделать еще один глоток, и потом снова сплюнул под ноги.

– Слушай, а что там плавает? Вечно что-то лезет в рот.

Демон ответил тоном официального лица:

– Осадок в портвейне «Кавказ» допускается ГОСТом.

– Ладно, не важно… Ты посмотри на этих придурков. У тебя перебор по гриму, несоответствие возрастов, по фактуре они оба не попадают. Кто занимался распределением?

Демон неприятно хихикнул:

– Вот уж не ожидал! Под старость на реализм потянуло?

– Какая старость? – обиделся Филя. – Мне чуть за сорок.

– Ах да, извини, – демон состроил постную рожу. – Старость это когда девяносто пять. Все время забываю про ваши хитрости: «Боже мой, так рано умер, такой молодой, до пятидесяти едва дотянул…» Скажи, тебе в юности люди под пятьдесят тоже молодыми казались? Особенно девушки.

Демон невинно улыбнулся и подмигнул.

– Хватит зубы мне заговаривать, – огрызнулся Филя. – Мы сейчас о другом. Я понимаю, что у тебя тут гротеск и постмодернизм, это – пожалуйста. Но можно ведь было номер вставной какой-нибудь сделать. Музыкальный, например, или с танцем. Страстный такой, чтобы зрителя прессануть. Медленный вальс под «Люсинду» Тома Уэйтса – тягучий, грубый и одновременно нежный. Понимаешь? Когда так любишь, что хочется задушить.

– Вот так? – демон ткнул пальцем в сторону сцены, где плюгавый «Филя» отчаянно душил пыхтящую как бульдог «Нину».

– Да иди ты! Понимаешь ведь, о чем речь.

– Я думал, ты об этом.

– Никто никого не пытался убить.

– Да ладно, – ухмыльнулся демон. – И даже мыслей таких не было?

– Я тебе говорю о драматическом контрапункте.

– А я об убийстве.

– Ты не слышишь меня? Мощный эффект мог бы получиться. Публику до печенок бы проняло.

– А разве не получилось? Ты посмотри.