Холодный дом (с иллюстрациями)

Он уже собирался позвать дочерей, но опекун попросил его подождать минутку, так как сначала хотел немного поговорить с ним.

– Пожалуйста, дорогой Джарндис, – с готовностью ответил мистер Скимпол, снова укладываясь на диван, – сколько хотите минуток. У нас время – не помеха. Мы никогда не знаем, который час, да и не желаем знать. Вы скажете, что так не достигнешь успехов в жизни? Конечно. Но мы и не достигаем успехов в жизни. Ничуть на них не претендуем.

Опекун снова взглянул на нас, как бы желая сказать: «Слышите?»

– Гарольд, – начал он, – я хочу поговорить с вами о Ричарде.

– Он мой лучший друг! – отозвался мистер Скимпол самым искренним тоном. – Мне, пожалуй, не надо бы так дружить с ним – ведь с вами он разошелся. Но все-таки он мой лучший друг. Ничего не поделаешь; он весь – поэзия юности, и я его люблю. Если это не нравится вам, ничего не поделаешь. Я его люблю.

Привлекательная искренность, с какой он изложил эту декларацию, действительно казалась бескорыстной и пленила опекуна, да, пожалуй, на мгновение и Аду.

– Любите его сколько хотите, – сказал мистер Джарндис, – но не худо бы нам поберечь его карман, Гарольд.

– Что? Карман? – отозвался мистер Скимпол. – Ну, сейчас вы заговорите о том, чего я не понимаю.

Он налил себе еще немного красного вина и, макая в него бисквит, покачал головой и улыбнулся мне и Аде, простодушно предупреждая нас, что этой премудрости ему не понять.

– Если вы идете или едете с ним куда-нибудь, – напрямик сказал опекун, – вы не должны позволять ему платить за вас обоих.

– Дорогой Джарндис, – отозвался мистер Скимпол, и его жизнерадостное лицо засияло улыбкой – такой смешной показалась ему эта мысль, – но что же мне делать? Если он берет меня с собой куда-нибудь, я должен ехать. Но как могу я платить? У меня никогда нет денег. А если б и были, так ведь я в них ничего не понимаю. Допустим, я спрашиваю человека: сколько? Допустим, он отвечает: семь шиллингов и шесть пенсов. Я не знаю, что такое семь шиллингов и шесть пенсов. Я не могу продолжать разговор на такую тему, если уважаю этого человека. Я не спрашиваю занятых людей, как сказать «семь шиллингов и шесть пенсов» на мавританском языке, о котором и понятия не имею. Так чего же мне ходить и спрашивать их, что такое семь шиллингов и шесть пенсов в монетах, о которых я тоже не имею понятия?

– Ну хорошо, – сказал опекун, ничуть не раздосадованный этим бесхитростным ответом, – если вам опять случится поехать куда-нибудь с Риком, возьмите в долг у меня (только смотрите не проболтайтесь ему ни намеком), а он пусть себе ведет все расчеты.

– Дорогой Джарндис, – отозвался мистер Скимпол, – я готов на все, чтобы доставить вам удовольствие, но это кажется мне пустой формальностью… предрассудком. Кроме того, даю вам слово, мисс Клейр и дорогая мисс Саммерсон, я считал мистера Карстона богачом. Я думал, что стоит ему написать какой-нибудь там ордер, или подписать обязательство, вексель, чек, счет, или проставить что-нибудь в какой-нибудь ведомости, и деньги польются рекой.

– Вовсе нет, сэр, – сказала Ада. – Он человек бедный.

– Что вы говорите! – изумился мистер Скимпол, радостно улыбаясь. – Вы меня удивляете.

– И он ничуть не богатеет оттого, что хватается за гнилую соломинку, – сказал опекун и с силой положил руку на рукав халата, в который был облачен мистер Скимпол, – поэтому, Гарольд, всячески остерегайтесь поощрять это заблуждение.

– Мой дорогой и добрый друг, – проговорил мистер Скимпол, – милая мисс Саммерсон и милая мисс Клейр, да разве я на это способен? Ведь все это – дела, а в делах я ничего не понимаю. Это он сам поощряет меня. Он является ко мне после своих великих деловых подвигов, уверяет, что они подают самые блистательные надежды, и приглашает меня восхищаться ими. Ну, я и восхищаюсь ими… как блистательными надеждами. А больше я о них ничего не знаю, да так ему и говорю.

Беспомощная наивность, с какой он излагал нам эти мысли, беззаботность, с какой он забавлялся своей неопытностью, странное уменье ограждать себя от всего неприятного и защищать свою диковинную личность сочетались с очаровательной непринужденностью всех его рассуждений и как будто подтверждали мнение моего опекуна. Чем чаще я видела мистера Скимпола, тем менее возможным казалось мне, что он способен что-либо замышлять, утаивать или подчинять кого-нибудь своему влиянию; однако в его отсутствие я считала это более вероятным, и тем менее приятно мне было знать, что он как-то связан с одним из моих близких друзей.

Мистер Скимпол понял, что его экзамен (как он сам выразился) окончен, и, весь сияя, вышел из комнаты, чтобы привести своих дочерей (сыновья его в разное время убежали из дому), оставив опекуна в полном восхищении от тех доводов, какими он оправдывал свою детскую наивность. Вскоре он вернулся с тремя молодыми особами и с миссис Скимпол, которая в молодости была красавицей, но теперь выглядела чахлой высокомерной женщиной, страдающей множеством всяких недугов.

– Вот это, – представил их нам мистер Скимпол, – моя дочь Красавица: ее зовут Аретуза, она поет и играет разные пьески и песенки, под стать своему папаше. Это моя дочь Мечтательница: зовут Лаура; немного играет, но не поет. А это моя дочь Насмешница: зовут Китти, немного поет, но не играет. Все мы немножко рисуем и немножко сочиняем музыку, но никто из нас не имеет понятия ни о времени, ни о деньгах.

Миссис Скимпол вздохнула, и мне почудилось, будто ей хочется вычеркнуть этот пункт из списка семейных достоинств. Я подумала также, что вздохнула она нарочно – чтобы как-то воздействовать на опекуна; а в дальнейшем она вздыхала при каждом удобном случае.

– Как это приятно и даже прелюбопытно – определять характерные особенности каждого семейства, – сказал мистер Скимпол, обводя веселыми глазами всех нас поочередно. – В нашей семье все мы дети, а я – самый младший.

Дочки, видимо, очень любили отца и, услышав эту забавную истину, громко захохотали – особенно Насмешница.

– Это же правда, душечки мои, – разве нет, – сказал мистер Скимпол. – Так оно и есть, и так должно быть, ибо, как в песне поется, «такова наша природа». Вот, например, у нас сидит мисс Саммерсон, которая одарена прекрасными административными способностями и поразительно хорошо знает всякие мелочи. Мисс Саммерсон, наверное, очень удивится, если услышит, что в этом доме никто не умеет зажарить отбивную котлету. Но мы действительно не умеем; не знаем, как и подступиться к ней. Мы абсолютно ничего не умеем стряпать. Как обращаться с иголкой и ниткой, нам тоже неизвестно. Мы восхищаемся людьми, обладающими практической мудростью, которой нам так недостает, и мы с ними не спорим. Так для чего же им спорить с нами? Живите и дайте жить другим, заявляем мы им. Живите за счет своей практической мудрости, а нам позвольте жить на ваш счет!

Он смеялся, но, как всегда, казался вполне искренним и глубоко убежденным во всем, что говорил.

– Мы ко всему относимся сочувственно, мои прелестные розы, – сказал мистер Скимпол, – ко всему на свете. Не так ли?

– О да, папа! – воскликнули все три дочери.

– По сути дела в этом и заключается назначение нашей семьи в сумятице жизни, – пояснил мистер Скимпол. – Мы способны наблюдать, способны интересоваться всем окружающим, и мы действительно наблюдаем и интересуемся. Ничего больше мы не можем делать. Вот моя дочь – Красавица; она уже три года замужем. Признаюсь, что обвенчаться с таким же младенцем, как она сама, и произвести на свет еще двух младенцев было очень неумно с точки зрения политической экономии; зато очень приятно. В честь этих событий мы устраивали пирушки и обменивались мнениями по социальным вопросам. Как-то раз она привела домой молодого муженька, и они свили себе гнездышко у нас наверху, где и воспитывают своих маленьких птенчиков. В один прекрасный день Мечтательница и Насмешница, наверное, приведут своих мужей домой и совьют себе гнезда наверху. Так вот мы и живем; сами не знаем как, но как-то живем.