Холодный дом (с иллюстрациями)

Над всем этим юридическим миром, покрытым ржавчиной, безделье и сонная одурь долгих каникул нависли как гигантская паутина. Мистер Снегсби, владелец писчебумажной лавки в Кукс-Корте, выходящем на Карситор-стрит, чувствует, что общее безделье и одурь влияют не только на его душу – душу человека, чувствительного и склонного к созерцанию, – но и на его торговлю – как уже было сказано, торговлю канцелярскими принадлежностями. Во время долгих каникул у него больше досуга прогуливаться по Степл-Инну и Ролс-Ярду, чем в другие времена года, и он говорит обоим своим подмастерьям о том, как приятно в такую жару сознавать, что живешь на острове и что море плещет и волнуется вокруг тебя!

Сегодня, в один из этих каникулярных дней, Гуся хлопочет в маленькой гостиной, так как мистер и миссис Снегсби собираются принимать гостей. Гости будут скорее избранные, нежели многочисленные, – только мистер и миссис Чедбенд. Мистер Чедбенд очень любит называть себя и устно и письменно «сосудом» [15] , но иные непосвященные, спутав это наименование со словом «судно», порой ошибочно принимают его за человека, имеющего какое-то отношение к мореплаванию, хоть он и выдает себя за «священнослужителя». На самом деле мистер Чедбенд не имеет никакого духовного сана, – впрочем, хулители его находят, что он не способен сказать ничего выдающегося на величайшую из тем, а значит, подобное самозванство не может лежать тяжелым грузом на его совести, – однако у него есть последователи, и миссис Снегсби в их числе. Миссис Снегсби лишь с недавнего времени поплыла вверх по течению на буксире у Чедбенда – это первоклассное судно привлекло ее внимание, когда ей от летнего зноя кровь слегка бросилась в голову.

15

Имея в виду «сосуд благодати».

– Моя крошечка, – говорит мистер Снегсби воробьям и Степл-Инне, – уж очень, знаете ли, привержена к своей религии!

Поэтому Гуся, потрясенная тем, что ей предстоит сделаться временной прислужницей Чедбенда, который, как ей известно, обладает даром проповедовать часа по четыре кряду, убирает маленькую гостиную к вечернему чаю. Вся мебель уже выколочена и очищена от пыли, портреты мистера и миссис Снегсби протерты мокрой тряпкой, лучший чайный сервиз стоит на столе, и готовится великолепное угощение: вкусный, еще теплый хлеб, поджаристые крендельки, холодное свежее масло, нарезанная тонкими ломтиками ветчина, язык, сосиски и нежные анчоусы, уложенные рядами в гнездышке из петрушки, не говоря уже о яйцах только что из-под кур – яйца сварят и подадут в салфетке, чтобы не успели остыть, – и о горячих поджаренных ломтиках хлеба, намазанных сливочным маслом. Ибо Чедбенд – это судно, требующее много топлива, – хулители даже считают, что оно обжирается топливом, – и отлично умеет орудовать не только духовным оружием, но и такими материальными орудиями, как нож и вилка.

Когда все приготовления закончены, мистер Снегсби, облачившись в свой лучший сюртук, осматривает накрытый стол и, почтительно покашливая из-под руки, спрашивает миссис Снегсби:

– К какому часу ты пригласила мистера и миссис Чедбенд, душечка?

– К шести, – отвечает миссис Снегсби.

Кротко и как бы мимоходом мистер Снегсби отмечает, что «шесть уже пробило».

– Тебе, чего доброго, хочется начать без них? – язвительно осведомляется миссис Снегсби.

Мистеру Снегсби этого, по-видимому, очень хочется, но, кротко покашливая, он отвечает:

– Нет, дорогая, нет. Просто я сказал, который теперь час, только и всего.

– Что значит час по сравнению с вечностью?! – изрекает миссис Снегсби.

– Сущие пустяки, душечка, – соглашается мистер Снегсби. – Но когда готовишь угощение к чаю, то готовишь… его, так сказать… к известному часу. А когда час для чаепития назначен, лучше его соблюдать.

– Соблюдать! – повторяет миссис Снегсби строгим тоном. – Соблюдать! Можно подумать, что мистер Чедбенд идет драться на дуэли.

– Вовсе нет, душечка, – говорит мистер Снегсби.

Но вот Гуся, которую поставили сторожить приход гостей у окна спальни, шурша юбками и шаркая шлепанцами, мчится вниз по маленькой лестнице, как те призраки, что, по народным поверьям, бродят в домах, затем влетает в гостиную и с пылающими щеками докладывает, что мистер и миссис Чедбенд показались в переулке. Тотчас же после этого раздается звон колокольчика на внутренней двери в коридоре, и миссис Снегсби строго внушает Гусе, под страхом немедленного водворения ее в Тутинг к благодетелю, доложить о прибытии гостей по всем правилам – ни в коем случае не пропустить эти церемонии. Угрозы хозяйки расстраивают Гусе нервы (до этой минуты бывшие в полном порядке), и она самым ужасным образом нарушает этикет, объявляя:

– Мистер и миссис Чизминг… то есть как их… дай бог памяти! – после чего скрывается, терзаемая угрызениями совести.

Мистер Чедбенд – здоровенный мужчина с желтым лицом, расплывшимся в елейной улыбке, и такой тучный, что кажется налитым ворванью. Миссис Чедбенд – строгая, суровая на вид, молчаливая женщина. Мистер Чедбенд ступает мягко и неуклюже, как медведь, обученный ходить на задних лапах. Он не знает, куда девать руки, – кажется, будто они всегда мешают ему и он предпочел бы ползать, – голова у него покрыта обильным потом, и перед тем как заговорить, он неизменно поднимает огромную длань, делая знак слушателям, что собирается их поучать.

– Друзья мои, – начинает мистер Чедбенд, – мир дому сему! Хозяину его, хозяйке его, отрокам и отроковицам! Друзья мои, почему я жажду мира? Что есть мир? Есть ли это война? Нет. Есть ли это борьба? Нет. Есть ли это состояние прелестное и тихое, и прекрасное и приятное, и безмятежное и радостное? О да! Посему, друзья мои, я желаю мира и вам и сродникам вашим.

У миссис Снегсби такое выражение лица, словно она до дна души впитала в себя это назидательное поучение, поэтому мистер Снегсби находит своевременным произнести «аминь», что вызывает явное одобрение собравшихся.

– А теперь, друзья мои, – продолжает мистер Чедбенд, – поелику я коснулся этого предмета…

Появляется Гуся. Миссис Снегсби, замогильным басом и не отрывая глаз от Чедбенда, произносит с устрашающей отчетливостью:

– Пошла вон!

– А теперь, друзья мои, – повторяет Чедбенд, – поелику я коснулся этого предмета и на своей смиренной стезе развиваю его…

Однако Гуся, непонятно почему, бормочет:

– Тысяча семьсот восемьдесят два.

Замогильный голос повторяет еще более грозно:

– Пошла вон!

– А теперь, друзья мои, – снова начинает мистер Чедбенд, – спросим себя в духе любви…

Но Гуся твердит свое:

– Тысяча семьсот восемьдесят два.

Мистер Чедбенд, немного помолчав со смирением человека, привыкшего к хуле, говорит с елейной улыбкой, в которой его двойной подбородок медленно расплывается складками:

– Выслушаем сию отроковицу. Говори, отроковица!

– Тысяча семьсот восемьдесят два его номер, позвольте вам доложить, сэр. Так что он спрашивает, за что дали шиллинг, – лепечет Гуся, едва переводя дух.

– За что? – отвечает миссис Чедбенд. – За проезд.

Гуся докладывает, что «он требует шиллинг и восемь пенсов, а не то подаст жалобу на седоков». Миссис Снегсби и миссис Чедбенд чуть не взвизгивают от негодования, но мистер Чедбенд, подняв длань, успокаивает всеобщее волнение.

– Друзья мои! – объясняет он. – Я вспомнил сейчас, что не выполнил вчера одного своего нравственного долга. Справедливо, чтобы я за это понес какую-либо кару. Мне не должно роптать. Рейчел, доплати восемь пенсов.