Холодный туман

Сколько раз Константин Константинович давал себе твердое слово: никогда не делать поспешного вывода в оценке того или иного человека! Правда, в своих оценках он редко ошибался, и обычно первое его впечатление оказывалось правильным, но все равно он считал недопустимым испытывать симпатии или антипатии к человеку по своим первым о нем впечатлениям.

Вот и сейчас, почувствовав что-то похожее на неприязнь к Гуляеву еще там, в аэропорту, когда тот расшаркивался перед ним и так пренебрежительно отнесся к лейтенанту Захарову, Константин Константинович теперь, слушая разглагольствования начальника штаба и «деморализаторе», не мог избавиться от мысли, что Бог послал ему помощника или без царя в голове, или такого дубового служаку, которого не прошибешь и картечью. Мысль о том, что, возможно, Гуляев окажется толковым штабистом, до некоторой степени утешала, и он говорил себе: «В конце концов, мне с ним не детей крестить, а воевать».

А Гуляев продолжал:

— Я также поделился своим мнением с комиссаром полка и попросил его вынести свое решение: лейтенант Топольков — коммунист…

— Что сказал комиссар полка? — спросил Константин Константинович.

Гуляев невольно замялся. Хотел даже сделать вид, будто не расслышал вопроса Строгова, но полковник переспросил:

— Что же ответил вам комиссар полка.

— Должен признаться, — сказал Гуляев, — мы не всегда находим общий язык с Андреем Ильичом. Не нашли мы его и в этом вопросе. Андрей Ильич считает высказывание лейтенанта Тополькова совершенно нормальным и не видит в нем ничего деморализующего. Я хотел бы обратиться к вам, Константин Константинович, с просьбой поговорить с комиссаром полка. Я лично квалифицирую случай с Топольковым как политический.

— Не слишком ли громко, — взглянув на Гуляева, заметил Константин Константинович.

Он был собой недоволен, что в какой-то мере поддержал этот ненужный, по его мнению, разговоре начальником штаба. Ненужный потому, что не с этого надо начинать. Завтра к вечеру полк отправиться на фронт, на войну. Люди наверняка ждут от него каких-то особых слов, не совсем, может быть, похожих на слова, которые постоянно произносят партийные работники. Нет, полковник Строгов ни в коей мере не против того, чтобы в их беседах с солдатами звучал патриотический оптимизм, что тоже нужно, но в пределах здравого смысла. Не только ура-ура. В свое время откричали — и хватит. Пора протрезветь…

Он медленно шел вдоль выстроенных батальонов, здоровался, отвечал на приветствия и всматривался, всматривался в лица. Да, в основном все молодые, здоровые, вроде и оживленные, и бодрые, но в то же время, если вглядеться внимательно, почти на каждом лице тревога. И это естественно. Им по восемнадцать, двадцать, от силы двадцать пять лет, жизнь их только-только началась, одни еще не забыли теплые руки матери, другие лишь вчера познали сладость любви, и вот — на фронт, на войну, а там (они это уже прекрасно знают!) кроме героических подвигов, кроме славы и наград — еще и смерть, еще и тяжелые раны, и госпитали, откуда многие выходят (и они это уже успели увидеть своими глазами!) инвалидами на всю жизнь.

Константин Константинович верил: предложи им остаться здесь, в глубоком тылу, сказав, что вместо них отправят на фронт других, подавляющее большинство откажутся. Другие? А разве они — не сыновья своего Отечества, разве не они должны его защищать даже ценой своих жизней?! Но это отнюдь не значит, что они должны испытывать радость и ликовать от сознания того, что многим из них придется расстаться с жизнью.

Константин Константинович неожиданно остановился и спросил у командира батальона Травина:

— Лейтенант Топольков не в вашем батальоне?

— В моем, товарищ полковник. Вон он стоит напротив нас.

— Вы его хорошо знаете?

— Так точно, товарищ полковник. Лейтенант Топольков один из лучших командиров рот. И я никак не могу согласиться с той характеристикой, которую дал Тополькову майор Гуляев.

— Честь мундира? — едко усмехнулся начальник штаба. — Бережете честь мундира?

— А разве каждый честный офицер не обязан беречь честь мундира? — сказал, бросив взгляд на Гуляева, Константин Константинович. — Разве в этом есть что-нибудь предосудительное?

— Нет, почему же, — ответил Гуляев. — Это просто так говорится. Топольков потом никак не мог объяснить свой поступок, который многим (да и ему самому) показался тогда не только необдуманным, но и вызывающим, хотя за ним никогда раньше ничего подобного не замечалось. Подполковник Строгов, майор Гуляев и командиры батальонов, сопровождающие Константина Константиновича, собрались уже двинуться дальше, когда Топольков вдруг сделал навстречу полковнику несколько чеканных шагов, остановился и бросил руку к фуражке, отдавая честь.

— Товарищ полковник, третья рота первого батальона выстроена согласно приказанию командира батальона. Никаких происшествий нет, рота готовится к отбытию в действующую армию. Командир роты лейтенант Топольков.

— Здравствуйте, лейтенант Топольков, — сказал, протягивая лейтенанту руку, Константин Константинович.

Топольков вначале твердо проговорил: «Здравия желаю, товарищ полковник», лишь потом в ответ подал руку. Смотрел он на Константина Константиновича без всякого подобострастия, тем более без всякой боязни, что перед ним стоит не кто-нибудь, а сам командир полка, но в то же время в его взгляде читалось глубокое уважение к человеку, к кителю которого были прикреплены ордена Красного Знамени, Красной Звезды и еще какой-то красивый, похожий на бухарский, орден. Был Топольков плечист и строен. Глядя сейчас на лейтенанта, полковник Строгов вдруг вспомнил своего сына Валерия, летчика, с первых же дней войны ушедшего на фронт добровольно, хотя его, как студента, обладающего недюжинными способностями, и хотели оставить до окончания университета. Что-то общее было в Тополькове и Валерии, чем-то они друг на друга походили (глаза, глаза у обоих были одинаковые, — подумал Константин Константинович, — ясные, честные и слегка задумчивые), и, может быть, потому полковник почувствовал, как защемило сердце; а может, и не только потому. Не раз и не два, глядя на молодых людей, отбывающих на фронт, полковник Строгов испытывал что-то похожее на свою вину перед ними: как это так получилось, что его поколение не смогло уберечь их от войны, а значит, и от гибели, и от страданий. К-а-к его поколение могло это сделать, он не знал, но был уверен, что в святую обязанность тех, за кем, безгранично веря им, шли Топольковы и Валерии, входило не допустить такого народного бедствия, как война…

2

Полк сразу же после прибытия к месту назначения должен был вступить в бой, Константин Константинович об этом знал, и нисколько не удивился, когда в штабе дивизии ему, обрисовав положение на определенном участке фронта юго-западнее Минска, сказали:

— Завтра к двадцати ноль-ноль ваш полк должен выйти на следующие рубежи: один батальон, усиленный двумя артиллерийскими батареями, в район урочища Соколовки, где наступает механизированная часть генерала фон Бейкера. Задача — поддержка отступающей, истрепанной части генерала Самойлова. Два других батальона наносят отвлекающие удары по немецким формированиям, преследующим отрезанные от основных наших частей, раздробленные группы войск генерала Игнатова. Времени ни на подготовку, ни на долгие размышления ни у вас, ни у нас нет, поэтому просьба срочно разработать оперативный план и представить на утверждение.

— Но, как я понимаю, — возразил Строгов, — такой план, хотя и в общих чертах, вами уже разработан, и мне остается только его выполнять.

— Вы правильно все поняли, — генерал-майор, командир дивизии, в распоряжении которой поступал полк, недовольно посмотрел на Строгова и, почему-то раздражаясь, повторил: — Вы правильно все поняли, Константин Константинович, оперативный план, хотя и в общих чертах, для вас подготовлен, детали вы уточните с работниками нашего штаба. Если у вас нет ко мне никаких вопросов, не стану вас больше задерживать.

В генерал-майоре Филиппе Петровиче Морозко трудно было узнать того веселого, всегда добродушного и никогда не унывающего полковника Морозко, с которым Константин Константинович впервые встретился недалеко от Ленинграда во время финской кампании. Они, полковник Морозко и подполковник Строгов, одновременно вышли из вагонов на какой-то маленькой станции, откуда им обоим предстояло добираться до штаба армии. Константина Константиновича никто почему-то не встретил (хотя в штабе и знали, что он должен был приехать именно этим поездом), а к полковнику Морозко сразу же подошел человек в накинутой на теплый полушубок плащпалатке, что-то ему сказал, и они пошли к «эмке», стоявшей тут же, у самого перрона. Морозко уже и дверцы открыл, готовясь сесть в машину, когда вдруг увидал в растерянности оглядывающего перрон Строгова. И тут же сказа шоферу: