Холопы

– Дядька Макута! – прервала его невеселые мысли шмыгающая носом Дарья. – В ямку ту барыня сама согласилась бултыхнуться...

– Ну-ка, девка, расскажи хоть ты мне, только по порядку, – нехотя повернулся бей, поставив пистолет на предохранитель и сунув его за пояс. – Как покойницу забрали, куда понесли, что дальше было, хорошо?

Заметив, что девчонка украдкой косится то на своего Юньку, то на связанных пленников, Макута едва заметно мотнул в их сторону головой. Митрич щелкнул пальцами, в опочивальню тенями скользнули два молодца и, растворив широкие двери просторной светлицы, где на ломберном столике лежали еще не вскрытые карты горе-любовников, зашвырнули туда обоих, словно мешки с картошкой. Когда двери закрылись, шум и ругань затихли, атаман подозвал парня и девушку, и велел говорить.

– Все случилось негаданно, – заслоняя собой невесту, начал кавалер. Он с достоинством пригладил волосы, одернул кургузую рубашку, подпоясанную не то кушаком, не то скрученным в жгут женским платком, и потер левой рукой нос. – Молода госпожа лежали и спали, уцепившись за руку Еноха Миновича, Дашка сидела рядом и плакала. Она завжды плачет, ежели кто где неподалеку помрет. И тут вбегает атаман и кличет Миновича. Ну они ушли вот в эту комнату, а мы остались там, – он указал на дверь в светлицу. – Об чем гутарили, я не слыхивал. Только вскорости они возвернулись...

– Маша проснулась и пить попросила, – дополнила осмелевшая девица, выглянув из-за спины молодого человека. Большие серые глаза смотрели наивно и доверчиво.

– Да, проснулась, говорила с нами, – загораживая суженую, согласился Юнь. – А когда господа вернулись, кинулась на шею Еноху Миновичу.

– Когда это они замиловаться-то успели? – полюбопытствовал атаман.

– А вот на гору утром бегали да стреляную Митрадору принесли, – опять вклинилась девушка и вдруг, спохватившись, отпрянула обратно за спину своего дружка и уже оттуда, правда, не так бойко добавила: – А Юньки тогда еще не было, он к старой барыне с письмом ездил.

Юнька толкнул ее локтем и раздраженно цыкнул.

– По поручению атамана я в село мотался, насчет выкупу и на разведку. Войско в старую крепость пригнали, ворота затворили, пушки ладить стали, а старого Прохора произвели в коменданты крепости и приказали вас изыскать и закандалить.

– Ну и пусть себе кандалят, ты только это, паря, от главного не уюливай. Что дальше было?

– Они втроем непонятный разговор завели, мы ни шиша не разобрали. Барынька наша говорила, а мужики все каки-т вопросы задавали.

– Правда, дядечка! – как авторитетный свидетель подтвердила девушка. – Я хоть и не знаю нового языка, но учила малешко, так я смогла разобрать только, что они говорили про синь-камень и про каких-то чародеев, которые, вроде как, в этой горе живут...

– Одним словом, – перебил невесту парень, – пошли мы втроем к скорбной избе, где бабка Пуркина народ к загробной жизни готовит, атаман зашел, забрал голую покойницу, прикрыл ее моим трофеем, и оне с Миновичем побежали к дому, а я двери в избе-то подпер за ними. Потом мы отворили потаенный лаз – он там, в дровнике – и, затеплив факелы, стали под землю спускаться. В пещоре страшно было. Вскорости добрели до подземного каземата, большого – ни стен, ни потолка не видать. В середке, а может, где и в другом месте на полу голубая каменюка лежит, ровно как под водопадом, куда мы со старцем да евонными девками на ладье улетели. Енох постлал на камень ну ту марлю, камень вроде как засветился. Взял тряпку крепко за края и велел мне на нее каменек увесистый бросить. Я все сполнил, и камень ушел в камень, а материю он выдернул в обратную.

Постлали они еще раз тряпку, да за один край вдвоем держат, а мне с девками велели на нее покойницу приладить...

– Тяжеленько это было сотворить. Никак она, бедняга, не умещалась на том лоскуте, – вставила Даша. – Вот все же усадили, а чуда нет. Тогда наша барынька и говорит, это ее, дескать, грехи не пускают, надо, чтобы невинной она была, а так не разверзнется.

– Невиновной в чем? – перебил ее Макута.

Даша залилась румянцем и потупилась, не зная, что и ответить взрослому мужчине.

– Чтобы мужика не знала, – пришел ей на выручку Юнь, довольный тем, что самому Макуте что-то растолковал. – Сняли мы убиенную, положили в сторонке, а Енох Минович хвать Дашу и на лоскут этот, я ее за руку едва успел хватить, а она тоже не проваливается. Тогда Маша встала на колени, облокотилась на тот камень, тут руки ейные туда и погрязли. Она спужалась и отпрянула. «Видите, меня они пускают, – говорит, – я сейчас, мол, возьму Митадору, обниму, вы ее ко мне ремнями привяжите, и я прыгну. А там будь что будет. Верю, – говорит, – они добрые и нам помогут». Так и сделали. Теперь обе там, – выдохнул Юнька.

– А что же ейный жених? – медленно вставая и поглаживая усы, спросил атаман. – Неужто так и бросил свою зазнобу черт-те куда? Хорош... Али это его Сар-мэн припугнул?

– Да что вы, дядечка атаман! – всплеснула руками осмелевшая Дашка. – Они на том камне сами все прыгали, и Юньку заставляли, а все никак. А потом Енох Минович и Маша поцеловались и поклялись друг другу в вечной любви. Так красиво было, я даже заплакала.

– А тряпка та где? – как бы невзначай спросил атаман, продолжая гладить усы.

– В том камне и застряла. Как барышня с покойницей сгинули в синем-то камне, он потемнел, и тряпка там замуровалась. Мы сколь ни тянули, сколь ни пытались резать, даже топором рубили. Все нипочем!

20.

Воробейчиков был как всегда неутомим. Застоявшись в бюрократическом ничегонеделании, он, что называется, рыл землю носом. За неполные четыре дня, прошедших с приснопамятного собрания вольных каменщиков, административный округ был превращен в военный, а народонаселение, включая бродяг, уйсуров, нелегализованных ханьцев и всех прочих, было безжалостно поставлено под ружье. В каждой захудалой деревеньке в спешном порядке учреждались военные комендатуры, полевые трибуналы и открывались порочные пункты для провинившихся. В отдельных местностях, ввиду явной нехватки мужиков, под ружье были поставлены бабы и незамужние девки. Однако вскорости от этой затеи пришлось отказаться, ибо войсковые казармы и баракоподобные длинные защитного цвета палатки превращались ночами не пойми во что. Видя такое издевательство над священными устоями армейской казармы, Наместник разразился громким и подробным приказом, гласившим: «Сие форменное скотство, расплодившееся в последнее время в подчиненных мне войсках, не токмо ведет к невыспанности личного состава, но и отрицательнейшим образом сказывается на моральном духе бойцов, кои в течение всего дня находятся в неприязненных отношениях со своими сослуживцами на почве взаимной ревности и перманентной тяги к всевозможному разврату. Во вверенной мне армии получили распространение рукоприкладство, мордобитие, а также невиданные доселе в армейском коллективе инциденты, как то: таскание за космы, плескание кипяткоподобной жидкостью (чаем) на грудь, расцарапывание мягких тканей лица и прочих мест. А посему...» – далее шел подробнейший перечень мер по наведению образцового порядка. Женская составляющая армии была срочно распущена по домам, их место заняли мужики из более густонаселенных уделов и дорожные рабочие.

Ханьцы и кипчаки, наблюдая нешуточную милитаризацию граничащего с ними округа, здорово струхнули и от греха подальше откатились километров на пятнадцать в глубь своей территории, тем самым освободив не только наши кровные земли, которые тихой сапой оттяпали, но и своей земли не менее пяти, а то и более километров оставили, вроде как в порядке компенсации. Воробейчиков, видя такой коленкор, в момент перенес пограничные столбы и закрепил новую границу обширной пьянкой да вечным договором с начальствующим составом сопредельной стороны. Землицы, кстати, набралось прилично! Это когда отдаешь ее, незаметно, а вот когда забираешь, прибыток сразу ощутим. К тому ж и демография от всего этого только улучшилась.

Не дождавшись вызволения Еноха из бандитского плена, Генерал-Наместник сам пожаловал в Чулым в порядке инспектирования караульно-постовой службы и, остановив машины с сопровождающими его лицами недалеко от административного центра, сам решил пройтись по небольшой пригородной деревеньке.

Всему миру ведомо извечное убожество нашего села. Серые, крытые латаным-перелатаным шифером замшелые крыши выбежавших из дикого прошлого подслеповатых домишек, такие же серые от старости и безысходности покосившиеся изгороди, горбатенькие сараюшки. Кажется, ничего здесь не изменилось со времен Иоанна Грозного, только еще сильнее разрушилось и запустело. Утренний туман неспешно выползал из пологой поймы поблескивающей металлом реки на проселочную дорогу, которая чуть дальше обращалась в деревенскую улицу. Солнце еще не взошло, а только обозначило восток, мир был напитан грустной прохладой, и оттого нестерпимо тоскливой казалась одинокая фигура Генерал-Наместника на этом диком патриархальном шляхе.