Холст
Шрифт:
– Придите вечером, – сказала она. – Или лучше завтра. Она спит. Нет, ничего страшного. Токсикоз. Пройдет небольшой курс терапии.
Вышел за ограду больницы, постоял. Нашел столовую. Перекусив, отправился к реке. Та же самая река, они поднялись вверх по течению на самолете. Здесь она была чище, напористее, громче: хлюпала и шипела, переливаясь на перекатах. Скалы с соснами отражались в воде, трещины змеились, уползали вверх к корням сосен. На реке сильнее был хвойный дух.
Искупаться?
Вода прохладная.
Нет, передумал. Вернулся в гостиницу. Мягкий оживленный
Номер на втором этаже, деревянные две кровати, стол, над столом небольшой квадрат зеркала, удерживаемый блестящими зажимами. Водопровода нет. Умываться – в коридоре. Из окна вид на округлые горы в зеленой губке сосен.
Надо было спросить о вещах.
За стеной радио, из-за другой стены – чей-то кашель, смех.
Растянулся на кровати, глядя сквозь стекло в небо.
По коридору иногда кто-то проходил. Встал, открыл окно. Птичий свист. Треск трактора. Собачий лай. Детские голоса. Задремал.
Спустился в вестибюль. Вместо кареглазой белокурой дежурной пожилая алтайка в очках. Отдал ключ.
Пошел было в больницу, но приостановился, повернул в другую сторону. Раз врач или медсестра сказала. В столовой только два посетителя, что-то ели и втихаря выпивали. Он взял макароны, гуляш, стакан березового сока. Пил кисло-сладкую туманную водицу, думая, что берез здесь как-то не замечал, откуда-нибудь привозят. Мужики разлили остатки водки, подмигнули друг другу, выпили. В любую погоду, в любом уголке страны. Солнце косо лило лучи на окна столовой. По щекам скатывались капли. Утираясь платком, вышел. Еще не поздно пойти в больницу? Но, может быть, она уже спит.
Направился снова к реке, отошел к скале, разделся. Прозрачная вода охватила ноги холодком. Сквозь безостановочный поток воды видны были камни, серые, белые, зеленоватые; вошел еще глубже, окунулся, поплыл, ухая. На самом деле вода была не холодной. Сильное течение сносило, он подплыл к берегу. По не остывшим даже вечером камням вернулся к скале. Уже снова хотелось окунуться. Отлично! Они должны были сюда приехать.
Утром в окне – синее небо.
Завернул в столовую.
Потом дожидался ее перед входом в одноэтажный деревянный корпус.
Она вышла в линялом то ли фиолетовом, то ли лиловом халате; волосы собраны сзади хвостом, на осунувшемся лице улыбка. Потянулась к нему. Он поцеловал. Запах лекарств. Она предложила пойти на какую-нибудь скамейку.
– Ты завтракал?
– Да.
– По-дурацки получилось, – сказала она. – Что ты подумал?
Он пожал плечами.
– Меня так скрючило, что шофер перепугался и прямиком сюда, – продолжала она, опускаясь на скамейку под пихтами.
– А вещи?
Она растерянно взглянула на него:
– Ой, я как-то не подумала…
– В гостиницу он не привез. Ты не просила?
– Нет. Я… не подумала просто. Но вряд ли этот дядечка…
– Да ладно. Я знаю, где он живет.
– Нет, надо… – Она встала.
– Куда ты?
– Спрошу в приемном.
Вещи там и оказались – рюкзак, сумки.
– Ну вот видишь, – сказала она.
Он кивнул и ответил, что, видимо, у него будет много свободного времени.
– Да,
наверное, еще дня три-четыре, – сказала она, – меня здесь продержат.– Так что это?
– Токсикоз.
– Это я уже слышал. Нельзя без таинственности?
– Отравление, – ответила она, сбоку взглядывая на него.
– Чем? – терпеливо спрашивает он.
– Продуктами распада, – отвечает она тихо.
Он думает. Достает сигарету.
– Звучит… угрожающе.
– Ну, просто это результат… новой жизнедеятельности, – с усилием выговаривает она и улыбается.
– А? уже?..
Она кивает.
Мимо проходят больные с большим алюминиевым чаном, накрытым желтой крышкой, медсестра идет позади с эмалированным ведром, на котором небрежно намалевана цифра 5.
Он молчит. Она тоже. Чертит носком по земле в желтых хвоинках и выпотрошенных птицами шишках. Вспыхивает спичка. Она отворачивается.
– О, не кури, а?
Смял зажженную сигарету о коробок, сыпля искры, табак на колено.
– Вообще, конечно…
– Что?
– Что… что значит: не хотела стреноживать?.. Это нелепо… здесь.
– Почему? Я сказала не здесь, а в Бийске, – напомнила она.
– Какая разница. Все равно поздно. Мы могли бы остаться. Никуда не поехали бы. Или…
– Что?
– Да вот и все.
Она ничего не отвечала, чертила носком.
– Я сначала сама не знала. Думала, ну мало ли. У сестры была задержка однажды чуть ли не в два месяца. И у меня… иногда смещалось… ну. Вот. А потом уже, когда стало ясно, уже было поздно, мы собрались.
– Никогда не поздно.
– …Что?
– Остановиться. Сдать билеты. Велика беда.
Он поддал ногой пустую шишку. Поднял голову. Перед ним остановилась женщина с ребенком. Немолодая. Переводит близко посаженные глаза с него на нее; откашливается.
– Сигаретки не найдется?
Протягивает сигарету. Та берет. Между пальцами левой руки, на которой восседает малыш, синеет наколка.
– Можно присесть?
– Нет.
Мгновенье не моргая она смотрит на него, потом как ни в чем не бывало обращается к ней:
– Что, рыжая, чистишься?
Загребает рукой воздух, хрипло кашляет.
– Правильно, не спеши.
Поудобнее перехватывает беззвучного мальца – или это девочка? – и не спеша вперевалку уходит.
Молчат, он и она.
Потом говорят о лекарствах, о столовой, о гостинице, о реке, о поселке, о жаре… Умолкают.
– Может, ты пойдешь? – спрашивает она.
Они расстаются. Она уходит в свой корпус, он идет к выходу, таща рюкзак на спине, сумки. По дороге ему попадается та женщина в замурзанном халате, из-под которого выглядывает нечистое нижнее белье, – она ему подмигивает и вдруг широко улыбается, во весь рот с кривыми прокуренными зубами. Он отводит глаза. Женщина хрипло громко кашляет или смеется.
В гостинице он распаковывает сумки, достает этюдник, коробку с красками, кисти, стоит перед окном, смотрит, о чем-то раздумывая. Вытаскивает складной походный мольберт… Но, все оставив, выходит из гостиницы и направляется к реке. В такую жару невозможно чем-то заниматься.