Холюшино подворье

Милиция не только глядела, но фотографировала, рулеткой замеряла. И Холюша ободрился. "Эти враз сыщут, - думал он.
– Добытные ребята. По хватке видать".

Вернувшись с низов ко двору, милиция собралась уезжать.

– Ребяты,- засуматошился Холюша.
– Можа, в дом взойдете, обогреетесь... Перекусите. И выпить у меня найдется, с морозцу, с устатку. Как же... Такие гости дорогие...

– Погоди, дед,- остановили его.

Возле заведенной машины милиционеры о чем-то посовещались, затем один из них в кабину залез. Газик, лихо развернувшись, поехал прочь. А второй милиционер остался. Он подошел к Холюше, засмеялся и громко сказал:

– Ну, что, родня, давай знакомиться?

Холюша его не понял, глядел недоуменно.

Милиционер, так же посмеиваясь, спросил:

– Фетинью Бирюкову знаешь?

– Да как же... господи...
– всплеснул руками Холюша.
– Сеструшка... Да ты кем же ей? Не признаю. Сын, что ли?

– Погоди, какой сын. . . Марию Куркину, дочь ее, наверно, уж и не знаешь? Родня...

– Ну... это как... Марея...
– пытался вспомнить Холюша.
– Это какая же?..

– Ладно,- помог милиционер.
– Мария - старшая дочь. А у нее дочь - Ирина. А Ирина это и есть моя жена, понял?

Холюша толком ничего не понимал, но закивал головой.

– Значит, сеструшка... А Марея это... ну, да... А это, значит, внука... Ага, Марея, это белявая такая...- все путалось у него в голове, да и не могло проясниться, потому что сестру Фетинью не видел он много лет. Считай, с самой войны. Только раз приезжала она, мать хоронила. Уж Фетинью-то забыл, а про детей ее что говорить. Он про них и не ведал.

– Белявая, чернявая...
– остановил его милиционер.
– Меня Георгием звать. Тебя... Холюшей... А по-настоящему как? Николай, что ли?

– Не... Крестили-то Халамеем... Нет, Фаламеем... Халамеем меня мать звала. А по святцам...
– задумался Холюша, а потом решил: - Зови дед Халамей, так-то правильно. Или дед Холюша.

– Халамей, значит, Халамей.

– А тебя не упомню.

– Егором,- махнул рукой милиционер.

– Егор, Егор,- обрадовался Холюша.
– Брат у меня был Егорий. Помладше меня. Помер.

– Ну, царствие ему небесное, насилу договорились,- облегченно вздохнул Егор.
– Как же вы так живете? Родные брат с сестрой, а друг друга не знаете?

– Она вона где... А я здеся. У нее семья, дела. Я тоже не имею возможности. Хозяйство... Куды денешься... Никак нельзя отлучиться. Да чего мы на дворе стоим?
– спохватился Холюша.
– Заходи, поглядишь, как живу. Это вы из самого города приехали?
– ужаснулся он.

– Нет,- ответил Егор.
– Я здесь в райотделе работаю. Два года уже.

– А чего ж не попроведал? С женою бы приехали...

– Да все дела,- усмехнулся Егор.
– Все дела.

Егор и раньше был наслышан о Холюше, и нынче, на хуторе, ему много наговорили. И потому, в дом войдя, он не очень удивился запустению жилья, тем более что милицейская служба приучила его видеть разное.

Раздеваться он не стал. Холодно было в доме. Пригрубок еле теплился. На нем ведра стояли с каким-то скотиньим пойлом или месивом.

Холюша засуетился. Он набил пригрубок дровами, и огонь оживел. Из кладовки сала принес, мяса отрубил, отыскал сковороду.

В комнате было сумрачно. Хозяин достал большую лампочку и, вкрутив ее, щелкнул выключателем. Освободив часть стола, Холюша бутылку водки достал, нарезал сала, сказал гостю:

– Подвигайся, пока жаренка поспеет, выпьем за встречу. Сальцем закусим, яичками... За солкой я уж не полезу.

Из железного короба, что на лавке стоял, достал он хлеб. Еще несколько таких коробов с дверцами помещались на полу, на печи.

– Это что у тебя?
– спросил Егор.

– Мыши одолевают,- объяснил Холюша.
– Прям шубой идут. Аж страшно. .. Сухари висели в суменке. И вроде покрал кто. Подчистую. Я в магазине духовок набрал, от печек. Все в них сохраняю.

– Кота бы завел...

– Они и его сожрут... Давай выпьем, за знакомство, со свиданьицем.

Выпили, принялись закусывать.

– Сало вкусное,- похвалил Егор.
– А хлеб какой-то... С лета у тебя лежит, что ли?

– Хлебушко нам редко возят. На той еще неделе привезли. Вот цвелый и едим. Може, на этой привезут. А сало у меня неплохое. Люди хвалят. Я тебе с собой покладу.

– Как жизнь-то, дед Халамей?
– спросил Егор сочувственно.

– Чего жизнь? Жизня неплохая. Хорошо живу, грех жаловаться. Все есть. Трудюся, вот все и есть. Коровка хорошая, телушка, козочки, птица. Хорошо живу.

– Помногу водишь?

– Да как тебе не соврать. Коз, овечек по сену оставляю. Два десятка, полтора. Гусей, тех... Вон ту весну восемнадцать гусынь сидело. Да сам я на печи сотню вывел. Уж сколь тама... Бог ее знает... Много,- заключил Холюша.

– Ты чего же их, не считаешь?
– удивился Егор.

– А чего считать? Рази перечтешь? Индюшек, я знаю, полторы сотни без малого. А гусей да утей... Черт их посчитает. Куры, те самосевом растут. В бурьянах нанесут, на сеннике, в дровах, потом ведут цыплят.

– Ну, ты даешь,- покачал головой Егор.
– Иль смеешься?..

Холюша говорил правду. Он и в самом деле не знал, сколько у него по лету птицы бывает. Выводили гусят гусыни - на печи в самодельном инкубаторе вылуплялись. Холюша держал их день-другой в хате, потом на базу давал чуток подрасти, а потом гнал с база на волю. Рядом была вода, просторный Холюшин плес. И земли на хуторе хватало. И все долгое лето огромное Холю-шино гусиное стадо бродило за дамбой, по выгону, гоготало на своем плесе, перебиралось на чужие, на полях промышляло. Холюша их раз в день, к вечеру, прикармливал зернецом возле двора, чтобы баз не забывали. Здесь, подле база, они и ночевали, а утром с гоготом отправлялись на добычу. И никто их не трогал.

Утки, которых было поменьше, лето проводили на плесе и речке. Но хозяина и баз они знали.

А осенью начинался торг. Продавал Холюша птицу живьем. Гусей по двенадцать рублей, по пятнадцать. Уток, конечно, дешевле. Хорошо платили за индюков. Немного себе оставлял на зиму, для еды. И, конечно, в завод.

– Жаренка готова,- шумно понюхал Холюша.
– Счас яичков туда разобьем. Так и живем, Егор, трудимся...
– он набил в сковороду яиц, готовую еду на стол принес, разлил водку.
– Трудимся, Егор... В крестьянстве оно так... Кажеденно в работе, беспрерывно... Закусывай, закусывай, мне-то жевать плохо... Надо бы в больницу. Кричи, надо с зубами что-то делать. А нет возможности. Не на кого хозяйство кинуть. Летось так зубы болели, на стенку кидался, а скотину не бросишь. Слава богу, мать-покойница научила. От зубов дурно-пьян помогает. Летом наберешь, точинок, нашелушишь, на сковороду их. Они горят, а ты дым ротом глотаешь. Хорошо помогает. Ты ешь, ешь, пока горячее. Не гляди на меня. Вот такая наша жизня, Егор, в крестьянстве...