Homo Фабер

– Нет, - сказала она, - ты о чем-то думаешь.

Я понятия не имел, о чем я думал; чаще всего о чем-то действительно думаешь. Но я вправду не знал, о чем я думаю. Я спросил ее, о чем думает она. Не отвечая на мой вопрос, она взяла у меня сигарету.

– Ты слишком много куришь, - сказал я.
– Когда я был в твоем возрасте...

Чем короче становились наши отношения, тем реже приходила мне мысль о сходстве Сабет с Ганной. После Авиньона я вообще перестал думать об этом. Разве что удивлялся иногда, как мне вообще могла прийти в голову такая мысль. Я пристально вглядывался в ее лицо. Ни малейшего сходства! Я поднес ей зажигалку, хотя и был убежден, что она чересчур много курит, - подумать только, двадцатилетняя девчонка!..

Ее подтрунивание:

– Ты ведешь себя как папа!

Возможно, и в эту минуту, когда Сабет, упершись локтями мне в грудь, не сводила глаз с моего лица, я подумал (уже в который раз), что я для нее старик.

– Послушай, - сказала она.
– Тот алтарь, что так понравился нам сегодня утром, оказывается, и есть алтарь Лудовизи. Безумно знаменитый!

Я не мешал ей просвещать меня.

Мы разулись, наши босые ноги касались теплой земли, я наслаждался и тем, что был босиком, и вообще всем...

Я думал о нашем Авиньоне (гостиница "Генрих IV").

Сабет уткнулась в Бедекер; с первого же часа нашей поездки она знала, что я человек технического склада и еду в Италию только затем, чтобы отдохнуть, и все же она прочла вслух:

– "Аппиева дорога проложена в 312 году до Рождества Христова цензором Аппием Клавдием Цекусом, считается королевой всех дорог..."

Еще сейчас звучит у меня в ушах та интонация, с которой она читала путеводитель!

– "Наиболее интересный участок дороги начинается там, где сохранилось ее основание, вымощенное твердыми многоугольными камнями, а слева высится великолепная аркада акведука Марция! (см. с.261)".

Сабет листала не отрываясь, чтобы найти обозначенную страницу.

Вдруг я ее спросил:

– Скажи, а как зовут твою маму?

Но она не дала себя прервать.

– "В нескольких минутах ходьбы находится гробница Цецилии Метеллы, самые знаменитые руины Кампаньи: это круглое сооружение двадцати метров в диаметре, покоящееся на квадратном фундаменте и облицованное травертином. Надпись на мраморной доске гласит: "Caecilia q. Creticif(iliae) Metellae Crassi" - "Дочери Метеллы Кретия, невестки триумвира Красса. Внутри (чаев) расположены усыпальницы".

Она прервала чтение и задумалась.

– Что значит "чаев"?

– Это значит, что хранителю надо дать чаевые, - ответил я.
– Но я спросил тебя о другом.

– Прости.

Она захлопнула путеводитель.

– О чем ты спросил?

Я взял у нее путеводитель и раскрыл его.

– Вон там вдалеке, - спросил я, - это Тиволи?

Там, на равнине, где-то, видимо, был аэродром, даже если он не значился на карте этого путеводителя. Все время слышался гул моторов, точно такое же дрожащее жужжание, как и над моим садиком на крыше дома у Центрального парка, время от времени над нами проносились "ДС-7" или "суперконстэллейшн" с выпущенными шасси, идущие на посадку, и исчезали где-то за деревьями Кампаньи.

– Там должен быть аэродром, - сказал я.

Это меня и в самом деле интересовало.

– О чем ты меня спросил?

– Как, собственно говоря, зовут твою маму?

– Госпожа Пипер!
– воскликнула она.
– А как же еще?

Я, конечно, хотел узнать ее имя.

– Ганна.

Сабет уже снова стояла, засунув обе руки в карманы джинсов, и смотрела сквозь кустарник на туристов, рыжеватый хвост вздрагивал над ее плечом. На меня она не взглянула и ничего не заметила.

– My goodness! [Боже ты мой! (англ.)] Погляди, как они жрут, этому конца не будет!.. Теперь они принялись за фрукты.

Она переминалась с ноги на ногу, как ребенок.

– Ой, мне надо бы сбегать в кустики!

Но я задержал ее своими вопросами: училась ли ее мать в Цюрихе?

Что?

Когда?

Я продолжал спрашивать, хотя девочке, как уже было сказано, не терпелось сбегать в кустики. Она отвечала, правда не очень охотно, но подробно.

– Откуда мне это знать, Вальтер?

Меня интересовали, конечно, точные даты.

– Да ведь меня тогда еще на свете не было!

Ее забавляло, что я хотел знать все это так подробно. Она и понятия не имела, что значили для меня ее ответы. Ее это забавляло, но необходимость убежать не исчезла. Я приподнялся и схватил ее за руку, чтобы не дать ей удрать.

– Пусти меня, пожалуйста. Ну пожалуйста!

Мой последний вопрос:

– А ее девичья фамилия Ландсберг?

Я отпустил ее руку. Я обессилел. Мне нужно было собрать всю волю, чтобы усидеть на месте и к тому же улыбаться. Теперь я хотел, чтобы она убежала.

Вместо этого она уселась рядом, чтобы, со своей стороны, начать задавать мне вопросы.

– Ты, значит, знал маму?

Я кивнул.

– Не может быть, - сказала она.
– Нет, в самом деле?

Я просто был не в состоянии говорить.

– Вы были знакомы, когда мама училась?

Она находила это потрясающим, просто потрясающим!

– Послушай, - сказала она, убегая, - об этом я ей непременно напишу. Как она будет рада!

Теперь, когда я уже все знаю, мне кажется невероятным, что тогда, после нашего разговора на Аппиевой дороге, я еще ничего не понял. О чем я думал те десять минут, пока девочки со мной не было, я точно не знаю. Подводил своего рода итоги - это безусловно. Знаю лишь одно: больше всего мне хотелось тут же отправиться на аэродром. Возможно, я вообще ни о чем не думал. То, что я испытывал, было не удивление, а чувство обретенной ясности. Я превыше всего ценю ясность. Когда я в чем-либо обретаю ясность, меня это всегда забавляет: Сабет - дочь Ганны! Вот что мне прежде всего пришло в голову: о браке, видимо, нечего и помышлять. При этом у меня ни на мгновение не мелькнула мысль, что Сабет может быть даже моей дочерью. Теоретически это было в пределах возможного, но я об этом не думал. Точнее, я в это не верил. Конечно, мне это все же пришло на ум: наш ребенок, который должен был тогда родиться, вся эта история перед тем, как мы расстались с Ганной, наше решение, что Ганна пойдет к врачу, к Иоахиму. Конечно, мне это все же пришло на ум, но я просто не мог в это поверить, ибо казалось совершенно невероятным, что девушка, которая вскоре снова вскарабкалась на холм, где мы расположились, может оказаться моей дочерью.

– Вальтер, что случилось?
– спросила она.

Сабет, естественно, ничего не понимала.

– Знаешь что, - сказала она, - ты тоже слишком много куришь!

Потом мы стали говорить про акведуки.

Чтобы о чем-то говорить!

Я объяснил ей закон сообщающихся сосудов.

– Да, да, - сказала она, - мы это проходили.

Ее очень позабавило, когда я доказал, что древние римляне, имей они мой чертежик, наспех набросанный на пачке сигарет, израсходовали бы на девяносто процентов меньше камней.

Мы снова лежали на траве.

Над нами гудели самолеты.

– Знаешь что, - сказала она, - тебе бы не следовало улетать.

Это был предпоследний день нашего путешествия.

– Рано или поздно, дитя мое, нам все равно придется расстаться...

Я наблюдал за ней.

– Конечно, - сказала она и потянулась, чтобы сорвать травинку: то, что нам придется расстаться, ее не огорчало - во всяком случае, мне так показалось, - нисколько не огорчало. Травинку она не зажала в зубах, а, глядя куда-то вдаль, стала наматывать на палец и повторила: - Конечно.