Хорнблауэр и «Отчаянный»

– Мы расстаемся, милый, – прошептала Мария. – Милый, я знаю, ты должен идти. Но… но… я не знаю, как буду жить без тебя. Ты…

В груди Хорнблауэра волной поднялась нежность, а вместе с ней – раскаяние. Самый лучший человек в мире не заслуживает такой любви. Узнай Мария правду, она отвернулась бы от него, рухнул бы весь ее мир. Самое жестокое, что он может сделать, – это позволить ей себя раскусить. Этого допустить нельзя. И все же мысль о ее безграничной любви пробуждала в сердце Хорнблауэра все большую и большую нежность. Он поцеловал ее в щеку, потом нашел мягкие пылкие губы. Потом губы напряглись.

– Нет, ангел мой, милый. Я не должна тебя задерживать. Ты будешь сердиться на меня – потом. О, жизнь моя, попрощайся со мной сейчас. Скажи, что любишь меня. Скажи, что любил меня всегда. Потом попрощайся и скажи, что будешь иногда думать обо мне так, как я буду думать о тебе постоянно.

Хорнблауэр сказал. Он сказал нужные слова, и в приливе нежности сказал их нужным тоном. Мария еще раз поцеловала его и ничком упала на дальний край кровати. Хорнблауэр лежал, набираясь мужества, чтобы встать. Мария заговорила снова – подушка заглушала голос, но не могла скрыть вымученно-бодрый тон.

– Твоя чистая рубашка на стуле, а башмаки возле очага.

Хорнблауэр спрыгнул с кровати и раздвинул полог. Воздух за пологом был свежее. Снова щелкнула задвижка, и старая служанка просунула голову в приоткрывшуюся щелку. Хорнблауэр едва успел прикрыться ночной рубашкой. Служанка, видя его стыдливость, весело захихикала.

– Конюх говорит, ветер умеренный с зюйда, сэр.

– Спасибо.

Дверь закрылась.

– Такой, как ты хотел, милый? – спросила Мария из-за полога. – Ветер умеренный с зюйда – это ведь значит с юга?

– Да, это годится.

Хорнблауэр заспешил к умывальному тазику и поставил свечи так, чтобы они освещали его лицо.

Умеренный ветер с зюйда сейчас, в конце марта, вряд ли надолго. Он может сменить направление, но наверняка усилится с наступлением дня. «Отчаянный» должен успеть обогнуть мыс и выйти достаточно далеко в море, чтобы быть готовым к любым переменам ветра. Но конечно – как всегда на флоте, – лишнего времени в запасе нет. Скребя бритвой по щекам, Хорнблауэр смотрел в зеркало и видел за своим отражением Марию – она ходила по комнате, одеваясь. Он налил в тазик холодной воды, сполоснул лицо, сразу почувствовал себя освеженным и с обычной торопливостью надел рубашку.

– Ты так быстро одеваешься, – испуганно сказала Мария.

Хорнблауэр слышал, как застучали по дубовому полу ее каблуки. Она поспешно надела чепец. Очевидно, она одевается так быстро, как только может.

– Я спущусь посмотрю, готов ли твой завтрак, – сказала она и исчезла раньше, чем Хорнблауэр успел запротестовать.

Он тщательно завязал шейный платок, надел сюртук, взглянул на часы, опустил их в карман и сунул ноги в башмаки. Убрал туалетные принадлежности в мешочек и затянул тесемки. Вчерашнюю рубашку, ночную сорочку и халат он сложил в лежавший наготове парусиновый мешок, сверху затолкал мешочек с туалетными принадлежностями. Потом оглядел комнату, проверяя, не забыл ли чего. Смотреть пришлось дольше, чем обычно, – везде были разбросаны вещи Марии. Нетерпеливо распахнув занавески, он выглянул наружу – еще не начинало светать. С мешком в руках Хорнблауэр спустился по лестнице и вошел в гостиную.

Там пахло затхлостью. Качающаяся под потолком лампа едва освещала комнату. Мария стояла у дальней двери.

– Садись сюда, дорогой. Завтрак сейчас будет.

Она взялась за спинку стула, ожидая, пока он сядет.

– Я сяду после тебя, – сказал Хорнблауэр. Не хватало только, чтобы Мария ему прислуживала.

– О нет. Я должна позаботиться о твоем завтраке. Кроме этой старухи, никто еще не встал.

Она усадила его на стул. Хорнблауэр почувствовал на затылке ее губы и мгновенное касание щеки, но, раньше чем он успел схватить ее, протянув назад руки, Мария исчезла. В памяти осталось что-то среднее между шмыганьем и всхлипом. Открывшаяся кухонная дверь впустила запахи готовки, шипение сковороды и обрывок разговора между Марией и старухой. Потом Мария вернулась – судя по ее торопливым шагам, тарелка, которую она несла, была слишком горячей. Тарелка очутилась перед Хорнблауэром – на ней лежал огромный, еще шипящий бифштекс.

– Вот, дорогой, – сказала она, придвигая ему остальную еду. Хорнблауэр в отчаянии смотрел на мясо. – Я купила его вчера специально для тебя, – гордо объявила Мария. – Я ходила в мясную лавку, пока ты плавал на судно.

Хорнблауэр мужественно снес, что жена флотского офицера говорит «плавал». Так же мужественно надлежало отнестись и к бифштексу на завтрак. Он вообще не особенно любил бифштексы, а в таком волнении и вовсе не мог есть. Мрачно предвидел он свое будущее – если он когда-нибудь выйдет в отставку, если когда-нибудь (как нетрудно в это поверить) заживет в семье, то бифштекс ему будут подавать при каждом торжественном случае. Это была последняя капля – он чувствовал, что не может съесть ни кусочка, и в то же время не может обидеть Марию.

– А твой где? – спросил он, оттягивая время.

– О, не буду же я есть бифштексы. – По голосу Марии было ясно: она не допускает и мысли, что жена может питаться так же хорошо, как и муж.

Хорнблауэр поднял голову и крикнул:

– Эй, там, на кухне! Принесите еще тарелку – горячую!

– О нет, милый, – сказала Мария, затрепетав, но Хорнблауэр уже встал и усаживал ее за стол.

– Сиди, – приказал он. – Ни слова больше. Я не потерплю бунтовщиков в собственной семье.

Служанка принесла тарелку. Хорнблауэр разрезал бифштекс на две части и отдал Марии большую.

– Но, милый…

– Я сказал, что бунта не потерплю, – проревел Хорнблауэр, передразнивая собственный грозный шканцевый голос.

– О, Горри, милый, ты слишком добр ко мне. – Мария поднесла к глазам платок, и Хорнблауэр испугался, что она все-таки разрыдается. Но она положила руки на колени, выпрямилась и геройским усилием овладела собой. Хорнблауэр почувствовал прилив нежности. Он протянул руку и сжал ее ладонь.

– Ну-ка, я посмотрю, как ты ешь. – Он говорил все тем же шутливо-грозным тоном, но в голосе его отчетливо проступала нежность.

Мария взяла нож и вилку. Хорнблауэр последовал ее примеру. Он через силу проглотил несколько кусочков и так искромсал остальное, чтобы не казалось, будто он съел слишком мало. Потом отхлебнул пива – пиво на завтрак он тоже не любил, даже такое слабое, но догадывался, что старая служанка не имеет доступа к запасам чая.

Внимание его привлек стук за окном. Конюх открывал ставни – за окном на мгновение мелькнуло его лицо, однако на улице было еще совсем темно. Хорнблауэр вынул часы – без десяти пять. Через десять минут ему надо быть на пристани. Мария видела, как он вынимал часы. Губы ее задрожали, глаза увлажнились, но она сдержала себя.

– Я надену плащ, – сказала Мария и выбежала из комнаты. Вернулась она почти сразу, в сером плаще. Лицо ее закрывал капюшон. В руках она держала бушлат Хорнблауэра.

– Вы нас покидаете, сэр? – спросила старая служанка, заходя в гостиную.

– Да. Мадам рассчитается, когда вернется, – сказал Хорнблауэр. Он вытащил из кармана полкроны и положил на стол.

– Спасибо большое, сэр. Счастливого пути вам, сэр, и призовых денег в изобилии. – Ее напевный голос напомнил Хорнблауэру, что она видела сотни флотских офицеров, уходивших из «Георга» в море. Быть может, она помнит еще Хоука и Боскауэна [4] .

4

Хоук, Эдвард, первый барон Хоук (1705–1801) – британский адмирал, наиболее прославленный победой в Кибронском заливе во время Семилетней войны, первый лорд Адмиралтейства в 1766–1771 гг.; Боскауэн, Эдвард (1711–1761) – британский адмирал, участвовал в Англо-испанской войне, Войне за ухо Дженкинса, Войне за австрийское наследство, Семилетней войне.