Хорошая работа

На второй год совместной жизни Робин и Чарльз покинули кампус и переехали в город, в небольшую квартирку в Брайтоне, откуда до университета ходит поезд. Робин приняла деятельное участие в студенческом движении. Успешно доросла до вице-президента Студенческого союза. Организовала ночной телефон доверия для студентов, разочарованных учебой или личной жизнью. Она часто выступала в Дискуссионном Клубе с речами в защиту прогресса: абортов, прав животных, государственного образования и ядерного разоружения. Чарльз вел более тихий, уединенный образ жизни. Он поддерживал чистоту в квартире, пока Робин занималась благими деяниями. Чашка какао или тарелка супа всегда были наготове к триумфальному возвращению усталой Робин. В конце первого семестра третьего курса Робин отказалась от всех нагрузок, дабы посвятить себя подготовке к выпускным экзаменам. Они с Чарльзом трудились в поте лица, причем без всякого намека на соперничество, хотя должны были сдавать один и тот же материал. На экзаменах Робин получила наивысший балл. Ей даже неофициально намекнули, что ее оценки — лучшие за всю короткую историю университета. Чарльз пришел к финишу вторым. Он не завидовал, потому что привык жить в тени достижений Робин. К тому же его результаты были достаточно хороши, чтобы обеспечить ему (как Робин обеспечила себе) государственную стипендию на обучение в аспирантуре. Основной целью обоих были исследования и научная карьера. Они и в самом деле не помышляли об ином.

Они привыкли к жизни в Брайтоне и не видели смысла срываться с места, но один из научных руководителей отвел их в сторону и сказал:

— Здешняя научная библиотека бедновата и вряд ли станет лучше. Поезжайте-ка вы в Оксбридж.

Он знал, что говорил: после нефтяного кризиса 1973 года не хватало денег на то, чтобы содержать все университеты на должном уровне, к которому они так привыкли в бурные шестидесятые. Однако мало кто понял это так быстро.

(В халате поверх белья и в шлепанцах на босу ногу Робин спускается по короткой темной лестнице на первый этаж и попадает в тесную и чудовищно неопрятную кухню. Она зажигает газ и готовит себе завтрак: мюсли, тосты и кофе без кофеина. Она размышляет о композиции «Сибиллы, или Двух наций» (1845) Дизраэли, но звук шлепнувшейся на коврик «Гардиан» заставляет ее броситься к входной двери.)

Итак, Робин и Чарльз отправились в Кембридж, чтобы стать докторами философии. Чудесное это было время — аспирантура на английском факультете. Новые идеи, завезенные из Парижа самыми отчаянными молодыми преподавателями, сверкали, как огоньки на болоте: структурализм и постструктурализм, семиотика и деконструктивизм, новые веяния, психоанализ и марксизм, лингвистика и литературная критика. Наиболее консервативные мэтры встретили в штыки эти идеи и их поборников, видя в них угрозу укоренившимся ценностям и методам изучения литературы. Полем битвы стали семинары, лекции, заседания кафедр и страницы научных журналов. Это была революция. Гражданская война. Робин очертя голову ввязалась в баталию. Разумеется, на стороне радикалов. Казалось, вернулись 60-е годы, но теперь все по-новому, в более строгом, научном ключе. Робин подписалась на журналы «Поэзия» и «Тел Квел», чтобы первой на Трампингтон-роуд узнавать самые свежие мысли Ролана Барта и Юлии Кристевой. Ее разум с трудом продирался сквозь лабиринты сентенций Жака Лакана и Жака Деррида — доходило до покрасневших глаз и головной боли. Она сидела на лекциях в поточных аудиториях и согласно кивала, когда «младотурки» опровергали роль автора, роль личности, идею создания единого недвусмысленного литературного произведения. Все это занимало уйму времени и отодвигало на второй план работу Робин над рабочим романом XIX века, которую, кстати, необходимо было пересмотреть с учетом новейших теорий.

Чарльз не был ярым сторонником новой волны. Да, он поддерживал ее — иначе они с Робин вряд ли могли бы сосуществовать, — но довольно сдержанно. Он выбрал тему диссертации — «Идея величия в романтической поэзии», которая традиционалистам казалась ободряюще серьезной, а «младотуркам» — обескураживающе пустой. При этом ни те ни другие ничего толком обо всем этом не знали, а посему Чарльза оставили в покое, наедине с его исследованиями. Диссертацию он написал в срок, обрел докторскую степень, и ему посчастливилось заполучить курс лекций на факультете сравнительного литературоведения Саффолкского университета. Сам Чарльз окрестил этот курс (с вполне оправданной долей преувеличения) «последней в столетии новой работой по романтизму».

(Робин пробегает глазами по заголовку на первой полосе «Гардиан» — «Лоусон втянут в драку в Уэстленде», — но не задерживается на тексте под ним. Ей вполне достаточно знать, что дела у миссис Тэтчер с ее партией тори плохи; подробности уэстлендской истории находятся за пределами интересов Робин. Она пролистывает «Гардиан» до женской странички. Там напечатаны комиксы, остроумно высмеивающие либералов среднего класса и среднего возраста; статья о противозаконности Билля в защиту нерожденных детей; материал о борьбе за свободу женщин Португалии. Эти статьи Робин читает завороженно, с неподдельным интересом, подобным тому, с каким в детстве она глотала рассказы Энид Блайтон. Колонка под названием «Бюллетень» сообщает ей, что на этой неделе в Лондоне пройдет встреча, на которой Мэрилин Френч будет обсуждать с аудиторией свою новую книгу «За пределами власти: Женщины, мужчины и мораль». Робин уже не впервые посещает мысль, что это ужасно — жить вдали от цивилизации, где все время происходят захватывающие события. Эта мысль напоминает ей, почему собственно она живет в Раммидже. Она складывает грязную посуду в раковину, где уже лежат тарелки, оставшиеся после ужина, и торопливо поднимается наверх.)

Успех Чарльза, нашедшего работу, вызвал у Робин первую вспышку ревности, первый приступ раздражения, который едва не испортил их отношений. Она привыкла к роли лидера, всегда была любимицей учителей, победительницей всяческих соревнований. Срок ее гранта истек, а докторская диссертация все еще не была закончена. Однако Робин намеревалась подняться выше Саффолкского университета с его репутацией прибежища студенческого варварства. Ее научный руководитель и друзья с факультета убедили Робин, что она сможет получить место в Кембридже, если задаться такой целью. И она задавалась ею два года, существуя на жалованье куратора выпускного курса и на то, что подкидывал отец. В конце концов она дописала диссертацию и получила степень доктора философии. Потом успешно завершила постдокторские научные исследования в одном из самых затрапезных женских колледжей. Это заняло всего три года, но стало многообещающим шагом на пути к искомому назначению. Затем Робин получила контракт на превращение ее исследований рабочего романа в книгу и с энтузиазмом приступила к выполнению поставленной задачи. Ее личная жизнь почти не изменилась. Чарльз по-прежнему жил с ней в Кембридже, продолжал мотаться на машине в Ипсвич, где вел свои занятия, и пару раз в неделю оставался там ночевать.

А в 1981 году на английском факультете Кембриджа началось самое настоящее светопреставление. Невероятная шумиха, поднятая вокруг увольнения молодого преподавателя, связанного с прогрессивной оппозицией, открыла старые и нанесла новые раны на тело этого толстокожего сообщества. Закадычные верные друзья порывали друг с другом, появлялись новые непримиримые враги. Происходил обмен оскорблениями и клеветническими пасквилями. Робин чуть не слегла от возбуждения и возмущения. За несколько недель дискуссия в прессе обрела национальный и даже международный размах. Газеты упивались пикантными подробностями из жизни основных участников конфликта и только запутывали дело, пытаясь выяснить, чем структурализм отличается от постструктурализма. Робин казалось, что теория критики наконец заняла подобающее ей место в центре сцены театра истории, и была готова сыграть свою роль в этом драматическом действе. Она подала заявку на участие в диспуте, который проходил на Ученом совете университета. Речь шла о положении дел на английском факультете. В «Вестнике Кембриджского университета» от 18 февраля 1981 года вы найдете ее исполненный страсти призыв к коренной теоретизации учебной программы. Мелким шрифтом он занимает полторы колонки, втиснутые между статьями двух зубров университетской профессуры.

(Робин расправляет простыню на кровати, встряхивает и стелет одеяло. Садится за туалетный столик, энергично расчесывает волосы — копну медных кудрей, причем кудрей естественного происхождения и жестких, как стальная проволока. Можно было бы сказать, что кудри — ее главное украшение, хотя Робин тайком мечтает о чем-нибудь более скромном и послушном, о волосах, которые можно причесать и уложить по-разному, в зависимости от настроения: стянуть на затылке в тугой пучок, как у Симоны де Бовуар, или позволить им спадать на плечи пышным облаком в стиле прерафаэлитов. Но увы, она ничего не может поделать со своими кудрями, разве что снова и снова безжалостно укорачивать их, подчеркивая тем самым, насколько они не соответствуют ее характеру. Ее тип лица вполне позволяет носить короткую стрижку, хотя законченные педанты сказали бы, что серо-зеленые глаза Робин слишком близко посажены, а нос и подбородок на сантиметр крупнее, чем Робин хотелось бы. Теперь она втирает в кожу лица увлажняющий крем, чтобы защитить ее от вредного воздействия влажного морозного воздуха, мажет губы гигиенической помадой и наносит на веки немножко зеленых теней, обдумывая вопрос о смене точек зрения в романе Чарльза Диккенса «Тяжелые времена» (1854). Ее немудреная косметическая программа закончена, Робин надевает плотные темно-зеленые колготки, широкую твидовую юбку коричневого цвета и толстый, крупной вязки свитер из оранжевой, зеленой и коричневой пряжи. Обычно Робин предпочитает свободную одежду темных тонов из натуральных тканей, чтобы не делать свое тело объектом сексуального внимания. Кроме того, такой покрой маскирует маленький размер груди и довольно широкие для ее роста бедра. Таким образом, удовлетворены и мировоззрение, и тщеславие. Стоя у окна, Робин созерцает свой образ в длинном зеркале и приходит к выводу, что результат чуть мрачноват. Она роется в шкатулке с брошками, бусами и серьгами, перемешанными со значками, выражающими поддержку самым разным общественным движениям — «В поддержку шахтеров», «Боремся за рабочие места», «За легализацию марихуаны», «Право выбора для женщины», — и останавливается на серебряной брошке с изящно переплетенными символами Национал-демократической партии и инь. Прикалывает ее на грудь. Достает из нижнего ящика гардероба модные высокие ботинки темно-коричневой кожи и присаживается на край кровати, чтобы обуться.)

Когда кембриджская буря все же утихла, стало понятно, что победу одержали реакционеры. Университетская комиссия провела расследование по поводу увольнения молодого преподавателя и вынесла вердикт: административного злоупотребления не было допущено. Преподаватель же уехал, чтобы занять более доходное и престижное место в каком-то другом университете. Его друзья и сторонники притихли либо уволились и отправились работать в Америку. Один из представителей второй группы, напившись на собственных проводах, посоветовал Робин тоже сматываться из Кембриджа.

— Эта шарашка выдохлась, — заявил он, имея в виду, что Кембридж многое потеряет с его уходом. — Во всяком случае, ты никогда не получишь здесь работу. Ты замазана, Робин.

И Робин решила, что не станет проверять правоту его слов. Ее исследовательская практика подходила к концу, и ей не улыбалась перспектива еще год «задаваться целью», будучи внештатным куратором выпускников и живя на то, что подкидывают родители. Она стала искать работу за пределами Кембриджа.

Но работы не было. Пока Робин увлекалась проблемами современного литературоведения и их влиянием на английский факультет Кембриджского университета, консервативное правительство миссис Тэтчер, избранное в 1979 году и получившее от избирателей наказ сократить расходы на общественные нужды, взялось за потрошение системы высшего образования. Все университеты пришли в смятение, столкнувшись с резким сокращением государственных ассигнований. Вынужденные уменьшить преподавательский состав аж на двадцать процентов, они пытались уговорить как можно большее число сотрудников поскорее выйти на пенсию и заморозили все вакансии. Робин считала, что ей крупно повезло: она получила работу на семестр в одном из лондонских колледжей и должна была заменить женщину, ушедшую в декретный отпуск. Потом был ужасный период: почти на год Робин осталась без работы и каждую неделю тщетно штудировала страницы приложения к «Таймс» в поисках вакансии лектора по английской литературе XIX века.

Мысль о том, чтобы посвятить себя ненаучной карьере, которой раньше у Робин даже не возникало, теперь приходила все чаще, вызывая страх, смятение и растерянность. Конечно, теоретически она знала о том, что можно жить и вне университетов, но совершенно не представляла себе этой жизни, как, впрочем, и Чарльз, и родители Робин. Ее младший брат Бэзил, учившийся на последнем курсе Оксфорда, поговаривал о том, чтобы найти работу вне университета, но Робин считала, что это пустые разговоры, порожденные либо страхом перед экзаменами, либо комплексом профессорского сынка. Когда она представляла себе, что работает в каком-нибудь офисе или банке, у нее в голове тут же возникала пустота. Как будто сломался проектор, и перед тобой пустой белый экран. Впрочем, можно было пойти преподавать в школу, но для этого нужно пройти мучительную процедуру получения сертификата. Или работать в частном секторе, но на это у Робин имелись возражения идеологического характера. И уж как пить дать, преподавание английской литературы в школе ежедневно напоминало бы Робин о том, насколько приятнее учить тому же самому взрослых людей.