Хорошие деньги

– Помню, мужики, – нарушил тяжелое молчание Левчук, прикуривая вторую папиросу, – как батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу вам, мастером. Хаты, бани, клети, конюшни – усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать минуло – хлопец, одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась – бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски и бруски прибивал. К вечеру почитай усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам". Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый – раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой – сидит батя за столом, сгорбатился, сурово уперся в меня глазами. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, – я аж зубами заскрежетал. А он – еще, еще, еще. Я кричу, а он – жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.

– Я тебя понимаю, Михаил, – хрипло отозвался Дунаев, пощипывая свою спутанную, с мелкой металлической пылью бороду. – Да, я хотел сорвать деньгу, потому что не был уверен – что же будет завтра или послезавтра. Живем одним днем. Подвернулось – срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут хозяином – не допустил бы такого.

– Гроши, эти проклятущие гроши… – вздохнул Левчук. – Сколько они приносят бед… Эх!

Василий не отваживался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его душе так и звенел протест, что, мол, врешь, Левчук, – любишь ты деньги! И я люблю, и все любят. Василий зубами заскрипел – мужики удивленно посмотрели на него.

Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла – стрела задела за колонну, и с нее мешком свалился монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в сознании, даже виновато улыбался.

– Я же тебе говорил, гад! – с кулаками подбежал к Дунаеву густо-красный Левчук.

– Прекрати истерику, – холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя Левчука. – Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?

– Очухаюсь, – морщился Дулов. – До общаги доковыляю. А вы, мужики, работу не останавливайте – хорошая деньга в наш карман заплывает…

– Я так работать больше не буду, – крикнул Левчук, удаляясь в бытовку.

– Как знаешь, Михаил, – ответил Дунаев и крикнул: – Продолжаем! Все по местам!

– Молодец, земляк! – вырвалось у Василия. Он по-детски восхищенно смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.

Вскоре Левчук ушел из бригады.

Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался, испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова проваливался в сон. Утром тишком он рассовывал банкноты по карманам и весь день с ними не расставался. Когда в комнате никого не бывало, он пересчитывал эти приманчивые ценные бумажки и даже любовался ими…

Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый поселок. По причине нелетной погоды пришлось проболтаться в аэропорту Мирного более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздух сотрясал гром. Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли вовнутрь. Было жутко тесно. Кто-то нервно часами ходил туда-сюда, кто-то собачился с работниками аэропорта, требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо на каменном полу, калачиком свернувшись на газете.

Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и разговаривали, покуривая. Сверкали и парили лужи, туман дрожал над мокрой тайгой. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной карьера, находившегося рядом с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял глаза к небу, и его поразило величественное зрелище: в западной стороне замерли кипенные громоздкие облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-под облаков множеством широких потоков разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. Василий, как ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. "Какие кони! Какая синева!" – невольно воскликнул в себе Василий.

К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее неспешно, даже с некоторой важностью вышли трое – хорошенькая девушка, молодой человек с тонкими усиками и упитанный пожилой мужчина, убеленный сединами.

– Счастливо добраться, ребятушки, – сказал мужчина и нежно прижал к груди девушку. – Отдыхайте, веселитесь. Деньжата закончатся – телеграммку. Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся…

Молодой человек и девушка, улыбаясь, чмокнули полного мужчину. Шофер унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.

– Вот живут люди! – сказал Василию Дунаев. – Баре, господа. И лакеи у них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как – к самому отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. – И Николай зачем-то стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. – Надо нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь можем остаться конями. Надо быть злым в работе! – сжал он кулак.

Василий сощуренно смотрел на молодую пару, взбегавшую по ступенькам. Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью, что ждут от нее только приятное, красивое и легкое, что они не устали, не изработались. В напряженной душе Василия кольнуло, и он с горечью понял, что завидует.

– Злым в работе? – зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к небу, в котором стояли величественные кони-облака. – Да, какая глупость – небо, кони, синева… – Замолчал и стиснул за спиной кулаки.

Дунаев не отозвался, даже, кажется, не расслышал ясно, а думал о своем – затаенном и глубоком, поглаживая широкой ладонью ржавую тряпицу бороды.

Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о парне и девушке так его волновали, что он не мог лежать. Долго бродил по коридору спящего общежития, скурил пять-шесть папирос. Стоял в полутьме возле открытой форточки. Пахло подгнившими досками пола и влажным тленом тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой и ревом работали моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом…

6

На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично, скопил большую сумму, но улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему хотелось как-то заявить белому свету, что у него имеются деньги, – он был так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.

Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он тайно хотел услышать:

– Хоть ты, Васенька, стал человеком.

И Василию действительно казалось, что он стал человеком – потому что был богато, изысканно одет, и в кармане имел немало денег.

В доме все пребывало по-прежнему – старинный фанерный комод, металлическая кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески… Василий почувствовал себя неспокойно – обстановка показалась ему убогой, а мать – нищенкой. Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое! Мать начнет здесь новую жизнь!

– Пойдем! – потянул он мать за руку.

– Куда? – испугалась она.

– В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.

– Брось, Вася, – нервно засмеялась мать.