Хорошие деньги

– Руки мыть! Строимся на обед. Живее, живее, детишки! Молодцы, молодцы!

Василию не хотелось куда бы то ни было идти, тем более строиться, опять мешаться с толпой; он задвинулся за шторку и даже вцепился в подоконник. Отчаянно смотрел то на воспитательницу, то за окно. Рита Николаевна громоздко решительной поступью подошла к Василию и отдёрнула его от окна.

– Не хочу, отстаньте! Отстаньте!

– А ты, Вася, захоти, – и за руку с неумолимой ласковостью, с подрагивающей на губах улыбкой установила его в строй.

По одному подходили к умывальнику, смачивали руки, становились возле уже накрытых столов и ожидали команды.

– Сесть, – услышали, наконец.

После обеда – прогулка. Рита Николаевна снова построила свою группу и на улице сказала, поспешно и механически указывая рукой:

– Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, – улыбнулась она.

Василий понял, что играть можно только лишь под грибком в твёрдом сыроватом песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему вскоре прискучило копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, а возле воспитательницы стоять ему никакого интереса не было. Подошёл к забору и через щёлку заглянул на улицу. Дорога – грязная, разбитая, дома – вылинявшие, однообразные, но – там воля, там воля, там где-то родной дом, там – мама, мама! И любимый, сейчас совсем одинокий и заброшенный друг Буратино!

– Ку-у-у-да, Окладников? – прищурилась, будто прицеливалась, Рита Николаевна.

Василий вернулся, опустился в песочницу и вперился взглядом в землю. А под боком Петя с дружками вовсю раскачивался, пуская к себе единственно лишь тех, кто заискивал перед ним – дарил фантики, поддавался в рукопашной – Василий особенно презирал таких мальчишек – или же подолгу, унизительно просился на качалку.

– А ты почему не просишься ко мне? – спросил горящий выпуклыми, налитыми, как яблоки, щёками Петя у мрачного, костистого и напружиненного Василия.

– Не хочу качаться, – процедил Василий и отвернулся.

– Ну и дурак!

Все ребятишки резвились, Василий же одиноко и сутуло сидел в сторонке, в этой мало приспособленной для игр песочнице, и уже никто не приглашал его в свой кружок. Он был волчонком, который, как не корми его, смотрит в лес. Хотел было всплакнуть, да сжал зубы так, что заломило в скулах. Никто, никтошечки не увидит его слёз!

Детей завели в группу. Василий же, сам не ожидая от себя такого, шмыгнул за перегородку в сенях. Посидев секундочку-другую, вылетел во двор и стал карабкаться по забору. Он в первые мгновения этого своего отчаянного поступка даже не представлял себе, куда и зачем бежать, но страстно хотелось оказаться от этого ужасного, гадкого, как он полагал, дома очень, очень далеко, настолько далеко, чтобы никогда не найти дорогу назад и чтобы его самого не отыскали. В голове стало проясниваться: поплутает, конечно же, поплутает и всё равно, полагал не умом, а чувствами Василий, придёт-таки к тому единственному на свете дому, где мама, где отец, где Наташа, которая хотя и не берёт его в свои, как она подчас заявляет, взрослые игры да занятия-дела, но она сестра его, она родная его душа, – так говорит мама. Ещё одно усилие, подтянуться нужно и – свобода, путь домой!

Однако кто-то дёрнул, да немилосердно, хищно, Василия вниз, – он сорвался и саданулся оземь. Неутешно, но сдавленно заскулил, однако не столько от боли, которая просекла колено, – от великой досады. Увидел склонившуюся над ним бородатую, по-звериному мохнатую физиономию здоровенного дворника. Дёрнулся, попытался вывинтиться своим юрким тощеватым тельцем, – э-э, нет: такого бугая не одолеешь! Примчалась воспитательница, сгребла Василия и уволокла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил её, однако же силы и тут были не равны.

Вечером Василий нетерпеливо дожидался родителей, однако они отчего-то не приходили за ним. Неужели забыли? – колотилось до клокота в сердце отчаяние. Ночная няня, седенькая, ласковая старушка, стала укладывать детей в постели.

– Хочу домой, хочу домой! – потребовал Василий. – Где мой папа, где моя мама, где моя сестра? Домой! Домой!

– Ты же, милочек, круглосуточный, – участливо и вроде как виновато ответила старушка.

– Круглосуточный?!

– Да, родной, всюнедельный, – скорбно покачала она маленькой, усыхающей головой.

И такого слова обомлевший Василий не знал. Ничего не понял он из объяснений доброй бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его. Невыносимой горечью набухла маленькая, но страстная душа. Василий повалился на пол и разрыдался. Няня, всячески увещевая, отвела его к постели, раздела, уложила, что-то щебечуще нашёптывая в его ухо. Он, взглянув, с надеждой или как напоследок, в чёрное ночное окно, вмял лицо в подушку и долго рыдал и стонал, а она гладила его, пока он не заснул. Хорошая, конечно, бабушка, да она чужой, неродной человек.

Крепкий сон и слёзы, казалось, очистили и оздоровили его душу – утром в ней было свежо, ясно и просторно. Все дети ещё спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным одеялом и смотреть в озарённое солнцем окно. В помещении было душно, но из щёлок оконных рам тянуло блаженным холодком, и Василий, вытягиваясь, ловил ноздрями струйки воздуха. Какое прекрасное утро! Так бы и лежал, и лежал, наслаждаясь пригревами солнышка и токами свежести!

Однако неожиданно он вздрогнул и поморщился: детей стали будить, подгоняя, покрикивая. Рита Николаевна, бодро вышагивая по комнате, неустанно и строго-весело напоминала, что нужно спешить, спешить, так как стынет завтрак, так как есть в этом мире порядок, так как, наконец-то, утро, и все нормальные – ударяла она – люди должны вставать с постелей, умываться и завтракать. Василий одевался нехотя, косясь на эту глазастую, энергичную, всё и вся подмечающую воспитательницу и машинально шевелящихся сонных, угоревших в духоте общей огромной спальни детей. Почему он должен торопиться к завтраку, если ему сейчас совсем не хочется есть, а хочется полежать, мечтая и попотягиваясь в нагретой постели? Какая же была чудесная жизнь под замком, – да, под замком, но ведь дома, в ожидании мама!

Снова по команде сели за столы, по команде же поднялись. Василию пришлось на ходу дожёвывать пончик, потому что он ещё не умел, как другие дети, проворно, будто собака, проглатывать пищу.

Опять поторапливая, привели в музыкальный класс. Важная, но красивая, с высокой причёской тётя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил слова и пел прилежно: какое-никакое, а развлечение и разнообразие, в конце концов. Старались все, тянули мотив до тончайшей фистулки. Однако музыкальный руководитель досадливо прицыкивала:

– Плохо! Ещё раз. Бодрее, жизнерадостнее. С улыбками! Я кому сказала – с у-лыб-ка-ми! – И била длинными белыми, точно палочки, пальцами по клавишам.

Спели раз, спели ещё два, три, четыре раза. Устали, поджались. Солнечные блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе подпрыгивали по стенам и потолку. Как хотелось играть и резвиться!

– Через несколько дней наш музыкальный монтаж придёт смотреть высокая комиссия, – сообщила недовольная тётя, – но, если так же отвратительно будем репетировать, то опозоримся. А ну-кась, бодрее, оптимистичнее, мои певчие пташки!

Что такое «монтаж» и «комиссия» Василий ещё не знал, но почуял и душой и кожей, что тётя не отстанет, покамест дети не споют так, как ей представляется. Василий заскучал, затосковал, точно бы привязанный, однако петь всё-таки старался, потому что отчаянно хотелось на улицу, к солнышку. За окном денёк задавался ясный, золотистый, просто чудесный.

Усердие Василия руководитель заметила:

– Молодец, мальчик, – погладила она его по голове. – Все свободны, можете идти на улицу, а ты, пожалуйста, останься.