Хотеть не вредно!

Только они, мои любимые мужчины, которых я оставляла в привычной гавани, почему-то быстро спивались, теряли индивидуальность и то очарование, которое высвечивалось только в лучах моей любви… Может быть, все же это неправильно — убивать любовь во имя чистой совести? И как распознать свою судьбу? Говорят, когда она тебя настигает, уже не возникает никаких вопросов.

Я волнуюсь в ожидании встречи с родиной, как та шестнадцатилетняя девчонка, которая прощается с детством и отрочеством, и бросается в новую жизнь.

Выпускной бал — это, конечно, звучит весьма высокопарно в применении к тому мероприятию, которое нас ожидало. Однако он бывает раз в жизни, поэтому все ждали и готовились, как положено по традиции. Двадцать шестого июня все небо заволокло, и пошел такой редкий в наших краях дождик. Занудил, заморосил надолго. Все ворчали на погоду, а меня, напротив, охватывал необъяснимый восторг. Я была легкая, как эльф. Летала на воображаемых крылышках и таяла от сладкого ощущения жизни и ожидания чуда. Платье давно готово, вот с прической беда. Девчонки с утра ходят в платках: все перекрасились еще со вчерашнего дня, теперь накрутили бигуди. Мы встретились в школе, чтобы вымыть актовый зал и все приготовить к празднику. Я убежала пораньше: надо было окончательно упаковаться, больше времени не будет.

К вечеру все стеклись ко мне. Ольга Яковлева стонала по поводу неожиданного оттенка волос, Танька Лоншакова недовольна тем, как на ней сидит платье. Любке жмут туфли, и так до бесконечности. А больше всего ныли на погоду: пасмурно, противно. Уныние. Я не знала, что делать с волосами, с этой проклятой косой. Девчонки, как горничные, крутились вокруг меня, причесывая и укладывая мои космы в высокий хвост. Накрутили "завлекалочки" — две спиральки вдоль лица. На шею я надела небольшую нитку поддельного жемчуга. Не стоит говорить, что все красили ресницы, накладывали тени, подводили глаза черным карандашом, и скоро стали "подобны ветреной Венере".

Побежали к школе под дождем, огибая лужи и оберегая белые лакированные туфельки. Собрались, как всегда, у Зиночки в лаборантской. Зиночке передалось наше волнение и трепет, она чуть не плача произнесла:

— Такие все красивые, нарядные, взрослые…

Действительно, как резко все повзрослели! И дело вовсе не в навороченных прическах или новых, элегантных костюмах, в которые облачились наши юноши. В лицах появилась некая трогательная серьезность, понимание значимости момента. Всех пробивало на сентиментальность. Любка страдающе глядела на меня, будто ждала утешительных слов. Она говорила мне комплименты, которым я не верила. Следуя скверной привычке зацикливаться на своей внешности, я опять страдала. Мне казалось, что я выгляжу хуже всех выпускниц и гостей, и что все это видят и чуть пальцами не тычут.

Когда мы спустились в актовый зал, там уже собрались родители и учителя. Оформление зала скромное, но намек на праздник все же есть: воздушные шарики, плакат с приветствием выпускникам, нам, то есть. Среди гостей были мои родители и сестренка. Меня, как назло, посадили в президиум на всеобщее обозрение, чем окончательно испортили настроение. Мы с девчонкой из параллельного десятого взобрались на сцену и сели за покрытый красным бархатом стол. "Как настоящие!" — сказал бы сейчас Сашка Колобков.

Я исподлобья разглядывала зал: вот девчонки белым облачком кучкуются справа, а мальчишки темной массой оккупировали места у окна. Где же Борис? Ах да, вот они с Маратом, такие торжественные, серьезные. Сашка по обычаю крутится, дергает Гришку. Пошли речи, потом выдача аттестатов. Хлопали все от души. В параллельном десятом несколько ребят получили справки вместо аттестатов, наши же все дошли до финиша относительно успешно. Когда заговорила Зиночка, я почувствовала ком в горле. Плакать нельзя: тушь потечет. Тараща глаза изо всех сил, я старалась не разреветься.

— Мне было легко с вами. Вы поступали, как взрослые, все вопросы решали самостоятельно, — говорила Зиночка дрожащим голосом. — Мне грустно расставаться с вами. Это был мой самый удачный выпуск…

Она хлюпнула носом и сошла со сцены под бурные аплодисменты. Нина Сергеевна сменила гнев на милость и тоже вспомнила о нашем классе только хорошее. Когда слово дали Юрию Евгеньевичу, аплодисменты долго мешали ему говорить. Наконец, он властно поднял руку, и все замолчали. Его речь была короткой, как выстрел. Суть ее сводилась к тому, что мальчишки наши выходят из стен школы потенциальными воинами и защитниками Отечества, а девочки — сестрами милосердия. Но он надеется, что многие навыки, полученные нами в школе под его руководством, нам не пригодятся. Отмахивая рукой по-строевому, Юрий спустился со сцены. На него обрушился шквал одобрительных выкриков и оваций.

С ответным словом от нас выступала Ирка Савина. Хорошо поставленным, будто специально для митингов и преподавательской работы голосом она отчеканила благодарственный спич. Впрочем, он был вполне искренним и вызвал сочувствие у выпускников. Наконец, моя пытка закончилась, можно было слинять со сцены. Кроме аттестатов, все получили памятные подарки. Мне досталась мягкая игрушка: ушастая рыжая собака. Прижав ее к себе, я бродила по залу, когда начались танцы. Заиграл специально приглашенный ансамбль каких-то длинноволосых обормотов. Мы недоброжелательно встретили их исключительно из патриотических чувств. Вот бы наши ребята сыграли! Но, увы, инструментов давно уже нет.

Танцевать не хотелось. Я столкнулась с Сашкой, который вертелся возле сцены, очевидно ностальгируя.

— Покажи! — Сашка указал на мою лопоухую собаку.

Я дала ему игрушку в руки, Сашка взял ее за ухо.

— Как зовут?

— Не знаю, еще не придумала. Хочу взять ее с собой в Москву, на память.

— О, придумал! — обрадовался Колобоша. — Его будут звать Боб. Согласна?

— Почему Боб? — не поняла я.

— Потому! — хихикнул Сашка и ускользнул от меня.

Я подперла стенку и стала разглядывать одноклассников, стараясь запомнить их получше. Зиночка грустила, девчонки пытались вытащить ее танцевать. Сашка уже говорил что-то Борису на ухо, они оба уставились на меня. Борис отрицательно мотнул головой и демонстративно отвернулся. Он ни разу за вечер не станцевал. Марат с Сашкой тоже, будто сговорились. Я рассердилась: в зале столько красивых девчонок, а они морды воротят.

Назло им я стала танцевать: сначала с Витькой Черепановым, потом с Шуриком Ильченко, с Истоминым… Каждому говорила:

— Братья Карамазовы в своем амплуа. Видимо, среди нас нет такой особы, которой они могли бы оказать честь пригласить на танец. Подумаешь!

Солист ансамбля никуда не годился. Мы возмутились и стали просить Сашку спеть. Он пококетничал слегка, но с явным удовольствием вышел на сцену. Патлатый солист покорно уступил ему место у микрофона. Под любимые песни стали танцевать все, только не Борис. Он стоял у окна с независимым видом и смотрел на сцену. Я окончательно скисла. Подцепив Любку, протащила ее несколько раз мимо окна, но Борис и бровью не повел. Он усмехался и изображал увлеченную беседу с Маратом.

Совсем отчаявшись, я забрела в музей, приметив там свет. Юрий Евгеньевич возился со стендом, посвященным гражданской войне в Забайкалье. Когда я вошла, он поднял голову и улыбнулся.

— Что такая грустная, Анна?

Мне тут же захотелось реветь белугой, но я только пролепетала:

— Жалко уходить из школы. Уезжать страшно.

Юрий сочувственно пожал обеими руками мою ладонь:

— Ну-ну. У тебя праздник сегодня, а ты унываешь.

Его глубоко посаженные карие глаза под темными бровями смотрели тепло и участливо. Я вспомнила, как предала его.