Хождение по трупам

Кажется, я все сказала правильно. Я ведь готова была и больше заплатить за то, что он уберет Ленчика со товарищи, но если он сам заявляет, что миллион в Америке ему ни к чему, зачем навязываться? Тем более что я ему показала главное — перспективу и надеюсь, что именно наличие перспективы заставит его работать лучше и сделать даже невозможное. А еще надеюсь, что мне не понадобится его помощь с выездом отсюда, — здесь я рассчитываю на временно запропастившегося Дика, у которого, кстати, действительно могут быть дела, так что глупо волноваться, — но если понадобится, не дай бог, то я рассчитываю на помощь Мэттьюза по полной программе, в которую, кроме всего прочего, включаю мою доставку в Мексику или Канаду, приобретение фальшивых документов и так далее, и тому подобное.

И потому мне жутко не нравится, когда в ответ на мое, кажется, весьма заманчивое предложение он отвечает только:

— Посмотрим…

Ужасно неуютно чувствую себя без спиртного — без стакана на столике передо мной такое ощущение, словно нечем руки занять, словно не хватает чего-то жизненно важного, привычного, без чего существование немыслимо. Гад, вылил все мои бутылки — впрочем, не так много их было, штук десять, потому что запасы я основательно истощила за последнее время, — и высыпал весь мой кокаин. Не могу не признать, что он правильно сделал — и улыбаюсь про себя, когда он словно читает мои мысли и приносит стакан сока.

И еще не могу не признать, что с ним мне легче, намного легче. Для Оливии Лански мысль и ощущение немного оскорбительные, принижающие собственное достоинство, и потому пытаюсь саркастично интересоваться у самой себя, с чего это мне с ним легче, когда я не знаю даже, на что он способен. Но тем не менее все это правда — и внутренняя дискуссия заканчивается тем, что напоминаю саркастичной себе, что без него тихонько разваливалась на части и бездействовала, что и через месяц такой жизни, если бы дал Ленчик прожить этот месяц, стала бы конченой алкоголичкой и наркоманкой. И сейчас-то хочется выпить и спрятаться в другой мир, куда более приветливый и теплый, — это я тебе говорю, о язвительнейшая Оливия, вся такая из себя крутая, но медленно и верно пропивавшая и пронюхивавшая крутость! А что было бы потом?

А с ним мне легче и уверенней — хотя и не знаю ни его способностей, ни его самого. И потому очень осторожно обдумываю каждую фразу — периодически возникают мысли о том, что, может, он вернулся, чтобы все вызнать и в итоге заложить и Ленчика, и меня, отомстив за партнера. Хотя и понимаю, что, заметь он, что я скрываю многое, наши отношения сложатся не так, как им следовало бы сложиться. И аккуратно и неспешно рассказываю ему про то, что Яша, по мнению ФБР, совершил не очень законную сделку и вложил эти деньги в наш фильм, и через год после этой сделки его нашли и потребовали вернуть деньги, а потом убили, выведав у Яшиного помощника, что все те деньги ушли в Лос-Анджелес. Рассказываю про Юджина — все равно это известно ФБР, никого этим не удивишь, — который убил Яшиных убийц и уехал в Москву искать заказчика и пропал. Про Ленчика — то, что знаю от Корейца, про то, как общалась с ним, с подробным описанием его поведения и реакции. Про то, что Ленчик знаком с местным авторитетом — и, возможно, не просто знаком, но в дружбе, хотя в дело его явно не посвятил. Про то, как наняла киллера через Ханли — киллера, так и не выполнившего до конца работу и пропавшего с концами.

Говорю о киллере — не самое легкое признание ввиду неполного моего доверия к собеседнику — и жду реакции. Может, он знает этого Джо и мы найдем его вдвоем, и тот все доделает? Но он молчит, не произнося ни слова, и я рассказываю дальше — о том, как меня арестовало ФБР, как вел себя Крайтон, до сих пор наверняка мечтающий меня засадить, как мне помогли специальный агент из Нью-Йорка и мой адвокат. Как меня выпустили наконец, после девяти дней в тюрьме предварительного заключения, как я узнала из газеты о том, что Джо выполнил заказ лишь частично, и ждала продолжения, про то, как убили Стэйси и я беседовала по этому поводу с полицией, тоже меня подозревающей, и как убийство Стэйси и расстрел русских сработали против меня, добавив разного рода идей Крайтону и его помощникам.

И Рэй соглашается, что, раз они убили Стэйси только для того, чтобы показать мне, что обо мне не забыли, чтобы напугать и напомнить про сумму, — то ситуация очень серьезная. Такое убийство — большой риск, после него остаются следы, и записка к тому же, и кто-то мог что-то увидеть, и раз убивают ни в чем не повинного человека ради того, чтобы попугать другого, это значит, что жизнь для них ничего не значит, чужая, разумеется. Это значит, что они легко убьют еще раз и еще — и как только я отдам деньги, вынесут смертный приговор и мне. Отдавать их не следует хотя бы поэтому, даже если они у меня есть и я собиралась их отдать.

— А почему она? — вдруг спрашивает он. — Вы что, были подругами?

— Я ей нравилась, — отвечаю почему-то искренне. — Я ей была нужна, но я еще и нравилась ей. И даже когда стало понятно, что я не предложу ей роль и она нашла другую работу, она все равно постоянно ко мне приезжала. Она меня хотела, понимаете? Ну что непонятного — я бисексуальна, и она тоже, и мы с ней занимались сексом, и ей это очень нравилось. Поняли, мистер Мэттьюз?

Я специально про это сказала — все равно может узнать, потому что об этом знает полиция. Главное, что я хочу ему показать на всякий случай, что на секс со мной ему рассчитывать не стоит.

— А ты роковая женщина, Олли, — наконец-то перешел на “ты”, и при этом говорит полушутя-полусерьезно. — С тобой лучше не связываться. Джиму ты понравилась — и его нет, понравилась этой Хэнсон — и она погибла. Мне следует быть поосторожней, а?

Потом он уезжает — уже днем, часа в три, после того, как задал мне кучу вопросов по поводу Ленчика и своего покойного партнера и по разным другим поводам. А я отвечала — на какие-то вопросы честно и открыто, на какие-то неполно, какие-то опускала вообще. Чтобы понять, что представляет собой слон, совсем ведь необязательно промерять ему хобот с точностью до миллиметра, и заглядывать в рот, и дергать за хвост. Ему и так хватит рассказанного, чтобы составить представление о предстоящей работе и “оппонентах”.

И он уехал — сказал, что попробует навести справки по поводу мистера Берлина и нынешнего места обитания Ленчика и его людей, и их количество установить, и сделать какие-то другие дела, а я сидела и думала над его планом. Точнее, над нашим совместным планом: он говорил, а я дополняла и вставляла свои мысли. Может, потому, что не могла допустить, чтобы кто-то диктовал мне свою волю — даже если этот кто-то в данный момент является моим единственным шансом на спасение, и речь ведь шла о моей жизни и судьбе, и русских бандитов я знаю лучше, чем он.

Но все решили вроде, и я после его ухода позвонила на телефонную станцию — телефон отключила еще вчера, чтобы Ленчик меня не нашел, — и попросила заменить номер, заметив шутливо, что достали мол бездарные сценаристы и мечтающие об актерской карьере девицы. Тут это решается просто — заплати, и все дела, тем более что в справочнике меня все равно нет, а часа через три перезвоню и узнаю свой новый номер. После разговора со станцией побродила бессмысленно по дому — потом поняла, что подсознательно ищу бар, чтобы коктейль себе сделать или виски со льдом, — и налила себе минералки, сознавая, что, видно, въелась в кровь привычка что-то отхлебывать и пригублять, держа в руках. И уселась в комнате для переговоров — гостиной второго этажа — прямо у окна. И еще раз, с самого начала и очень придирчиво, обсуждала сама с собой нашу стратегию и тактику.

План вроде прост и гениален одновременно, безопасен, но и рискован до безумия, реален, но и утопичен. Я помню пословицу, согласно которой гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить — и понимаю, что, когда мысли эти начнут воплощаться в реальность, изменения неизбежны. Главное, чтобы они не сработали против нас, эти изменения, потому что мельчайшего отступления от продуманного достаточно для того, чтобы вместо Лондона я оказалась на ближайшем кладбище. Может, это и не так страшно, если окажусь там в компании с Ленчиком и его людьми, но будет обидно, если одна.