Хождение по трупам
Шрифт:
— Вы, кажется, собирались купаться, мистер? — спрашиваю без иронии, с интонациями, свойственными зомби. — Или смотреть, как купаюсь я?
Смотрю ему в глаза и вижу там — не вижу, темно ведь, но чувствую — ту поднимающуюся волну, которую видела в них несколько раз. Волну, тщательно сдерживаемую дамбами и волнорезами железной воли и самоконтроля — но иногда прорывающуюся, превращающуюся в цунами, в слепую бешеную стихию, радостно предвкушающую похороны тех, кто ее пробудил.
— Значит, слишком много поцелуев за последние четыре дня? — переспрашивает он, и я устало киваю. Мне бы посидеть сейчас или полежать, чтоб никто меня не дергал, чтобы можно было просто лежать и курить. Можно даже в машине ехать — но только не стоять, выслушивая вопросы и не понимая,
— Слишком много поцелуев, — повторяет он еще раз, и тянет меня за собой, и распахивает заднюю дверь и протягивает мне что-то, две длинных толстых штуковины, оказывающиеся в свете фар огромным пристегивающимся членом и самым большим вибратором из тех, что у меня были, черным и жутко дорогим. И я их роняю непонимающе, забыв еще раз беззвучно воскликнуть, что у него съехала крыша — и мы огибаем машину, и я смотрю как он рвет на себя багажник джипа — я сейчас только отмечаю что это джип, не задумываясь какой и откуда. И он тащит оттуда что-то большое и тяжелое, отходя назад и роняя это что-то на песок.
— Это что, еще вибратор? — шучу просто потому чтобы что-то сказать, получить какие-то объяснения по поводу странных его действий.
— Это кукла, Олли, — мой тебе сюрприз!
На хрен мне кукла — я не мужчина и никогда не хотела быть мужчиной, хотя были у меня любовницы, которых я терзала пристегивающимся органом, но мало, одна или две. И даже если бы она мне была нужна, кукла, совсем не время сейчас для таких подарков и не место. Но опять же не удивляюсь — если уж мы после четырехмесячной разлуки поехали купаться через минуту после того, как встретились, если он ни о чем меня не спрашивает, а потом всучивает мне пристегивающийся член и вибратор, то не исключено, что через мгновение приземлится летающая тарелка, и выглянет из нее…
— Ленчик!
“Ленчик?”
— Как сам, Ленчик?
А ведь это и вправду Ленчик — то, что он называл куклой и вывалил на песок. Это он, со связанными сзади руками и растянутым ртом, из которого торчит тряпка, позже оказавшаяся Ленчиковыми же трусами.
Я даже не спрашиваю, откуда он тут — ведь вполне возможно, что из той самой тарелки, которая должна была приземлиться перед нами и которую я могла не заметить. Почему нет, сегодня ведь все возможно.
Юджин поднимает его одним рывком, прислоняя к джипу, выдергивая изо рта тряпку.
— Ты че, оглох? Я же тебя спрашиваю — как сам?
И безумные вытаращенные глаза прыгают с Корейца на меня, с меня на Корейца, который в этот момент поворачивается ко мне.
— Не желаете ли испробовать новую куклу, Олли? Можете ее не жалеть — это подарок, а к тому же она все равно одноразовая, вы с ней поиграете и мы оставим ее здесь. Я бы вам помог, но предпочитаю знаете ли живых женщин — таких, как вы. Но если будете настаивать, то я конечно присоединюсь…
И тут я улыбаюсь. Сейчас думаю, что за такую улыбку на таком лице, не то, что красивом, а просто ужасном, операторы заплатили бы бешеные деньги. Сначала один уголок рта ползет вверх и в сторону, потом второй, а потом я начинаю дико смеяться. Нервный, полагаю, был смех, истеричный — и я смотрела на Корейца, у которого не менее жуткая улыбка нарисовалась, и хохотала все громче.
— Генаха, давай по-нормальному?! Поехали к Жиду, он нас разведет! Баба цела — десять пацанов из-за нее легли, а я ее не тронул! Бабки ваши, мне не надо ни хера. Генаха, слышь?
Не знаю, слышал ли Кореец, я слышала. Видно, и он услышал в конце концов — на моих глазах вдруг развернулся, резко выбрасывая кулак, вошедший в массивный Ленчиков живот и приподнявший его даже, и он упал на песок, а я все хохотала.
А потом смех кончился разом, когда Кореец его поднял, прислонив обратно, и я посмотрела на прилипшие к роже песчинки, на ее, этой рожи, выражение, на то, что в глазах ее.
— Ты че, Ген?! Ну давай по-нормальному, по понятиям. Сейчас к Жиду, побазарим, бабки твои, баба цела…
Левой-правой, два жутко гулких боковых по челюсти — голова Ленчикова резко мотнулась вправо-влево,
чуть не оторвавшись, кровь поползла по лицу тоненькой черной ящеркой.— Молчи, пидор, когда люди разговаривают!
Молчание, вызванное проверкой состояния собственных челюстей, и языка, и мозга вообще.
— Генах, мы ж с тобой… И Вадюху я знал, и твоя в порядке…
Бам-бам-бам — хлоп. Левый хук — правый хук — апперкот по корпусу — нокдаун или нокаут? Нет, нокдаун, бубнеж с земли доносится и продолжается в момент подъема и прислонения обратно к джипу. Только лицо перед нами чуть другое — изо рта уже не ящерка ползет, а ящерица, более толстая и быстрая. И голос не очень отчетливый.
— Я те сказал — засохни, пидор!
Мне впервые за последнее время что-то становится интересно — а именно те метаморфозы, которые происходят сейчас с великим и ужасным Ленчиком. Те метания на его лице — между призрачной надеждой и глубоким отчаянием, между старанием выглядеть солидно и давящим страхом, между верой в лучшее и осознанием худшего. И я всматриваюсь в него жадно, хотя видела уже похожее на лице кронинского Павла, получившего от меня нож в живот, и на лицах уродов, принявших меня за проститутку, и едва не увезших куда-то, и в итоге встреченных Корейцем и его людьми. Похожее — но не такое.
— Генаха, ты че, я вор, а ты мне “пидор”. — Он так ласково увещевает, боясь разозлить увещеваемого — и мне почему-то легко представить, как бы он себя вел, если бы в другой ситуации его так назвал кто-нибудь.
— Да какой ты вор, Леня? К тебе даже в Союзе оказывается вопросы есть.
— Что? Какие?
— Да не в них суть. Не вор ты Леня, потому что девушке вот угрожал мусорам ее заложить и родителей ее убрать — ты уже поэтому не вор.
Я смотрю на них двоих, стоя чуть в стороне, совсем чуть-чуть, и Кореец отворачивается от Ленчика и медленно-медленно рассматривает меня — голую, с сигарой в руке, освещаемую задним габаритом. Начинает с ног, поднимая глаза вверх, к лицу — и вспышка в глазах, — и отворачивается.
— А если и был ты когда-то вор, будешь теперь пидор, — произносит финально, но обыденно, без пафоса, запихивая Ленчику обратно тряпку в рот, разворачивая его, дергая вниз так что тот стукается головой о дно багажника, а потом еще раз и видно как-то его там закрепляет, потому что тот не падает. И что-то сверкает у Корейца в руке, и трещит ткань, и голый зад Ленчика белеет, и распоротые надвое штаны тряпками оседают к ногам.
— Попробуете куклу, Олли?
Я смотрю задумчиво на этот зад — по сути, та же Ленчикова рожа, только побольше, — вспоминая все, что он мне сделал. Не тот сейчас момент, чтобы вспоминать, — но обрывки памяти какие-то мелькают вдалеке. Стэйси, в общем, мне чужая, еще более чужой Ханли, камера, жажда с похмелья, две дорожки кокаина, влетающие в меня, нечто, бывшее Рэем. Качаю головой и показываю жестом, что мне нужна зажигалка, и Кореец мне ее протянул — и она была, один к одному, как моя, когда-то твоя, потом моя, потом украденная у меня Ленчиком. И поняла по его улыбке, что это она и есть — и Юджин прочитал второй вопрос в моих глазах, чуть выгнув свое запястье, на котором я каким-то образом увидела в темноте свой, опять же бывший твой, и всего четыре дня бывший Ленчиковым “Ролекс”. И говорю себе, что все — при своих: мне — мое, Корейцу — Корейцево, а пидору, конечно, пидорово.
— Ну что, может, мне начать, а вы присоединитесь, Олли?
И мне не хотелось смотреть, как Кореец будет иметь его в зад — хотя это нормально по его меркам, да и я понимала это желание опустить физически опущенного морально. Не хотелось просто потому, что знала лучшее применение его члену.
И я прикурила, а потом подняла с песка вибратор. “Черный жеребец” он назывался, кажется, и стоил мне дай бог, гигантский, крепчайший черный член сантиметров тридцати длиной, со спрятанными в мошонке батарейками, очень правдоподобный, хотя ни одного негра обнаженным я не видела — а вот кое-кто имел на это больше шансов, негры в тюрьмах необычайно похотливы. Но Ленчику тюрьмы уже не видать — так стоит ли лишать его приятных ощущений?