Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник)
Шрифт:
– Пожалуйста, не повторяйте моего идиотского выражения.
– Я так рада, что помогла вам изменить свои взгляды на этот вопрос. Наверное, это самый искренний комплимент, какой только мне приходилось слышать.
– Как бы то ни было, а это правда, – сказал он и потом всю ночь был счастлив, вспоминая, как вспыхнули румянцем её бледные щёки и какой прекрасной она казалась в ту минуту. Он уже давно понял, что она такая же женщина, как и другие, и не мог уже более скрывать от себя, что для него она стала единственной. Ловкость, с которою она перевязывала его ногу, нежность её прикосновения, удовольствие, которое ему доставляло её присутствие, сходство их вкусов – всё, вместе взятое, совершенно изменило его отношение к ней. Тот день, когда она в первый раз не приехала к нему в обычное время – ему уже не нужны были ежедневные перевязки, – был для него печальным днём. Но намного страшнее была мысль, что наступит время – а он чувствовал, что это время близко, – когда ему
– И соединить свою практику с вашей? – сказала она.
Он вздрогнул, оскорблённый и опечаленный её вопросом.
– Как можете вы приписывать мне такие низкие мотивы? – воскликнул он. – Я люблю вас самою бескорыстною любовью.
– Нет, я была не права. Я сказала глупость, – проговорила она, отодвигая свой стул несколько назад и ударяя молоточком по его колену. – Забудьте мои слова. Я не хотела огорчать вас, и, поверьте, я высоко ценю честь, которую вы оказали мне своим предложением. Но то, чего вы хотите, совершенно невозможно.
Если бы он имел дело с другой женщиной, он, вероятно, стал бы убеждать и настаивать, с нею же – он инстинктом чувствовал это – такая тактика была совершенно бесполезна. В тоне её голоса чувствовалась непоколебимая решимость. Он ничего не сказал и с убитым видом откинулся на спинку своего кресла.
– Мне очень жаль вас разочаровывать, – сказала она. – Если бы я догадывалась о вашем чувстве, я сказала бы вам раньше, что решила всецело посвятить себя науке. Есть столько женщин, созданных для брака и так мало мечтающих о биологических исследованиях. Я останусь верна своему призванию. Я приехала сюда в ожидании открытия Парижской физиологической лаборатории. На днях мне сообщили, что там для меня есть вакансия, и, таким образом, кончится моё вторжение в вашу практику. Я была к вам так же несправедлива, как и вы ко мне. Я считала вас ограниченным педантом, человеком, у которого нет никаких достоинств. Пока вы болели, я узнала и оценила вас, и я навсегда сохраню воспоминание о нашей дружбе.
И вот через несколько недель в Хойланде опять остался один врач – доктор Риплей. Но обитатели деревни заметили, что за несколько месяцев он сильно постарел, что в его голубых глазах застыло выражение затаённой тоски, а интересные молодые леди, с которыми сталкивал его случай или заботливые деревенские маменьки, возбуждали в нём ещё меньший интерес, чем прежде.
Перстень Тота
Член Королевского общества мистер Джон Ванситтарт-Смит, проживающий на Гауэр-стрит, в доме № 147-А, наделён такой редкой целеустремлённостью и столь блистательным умом, что, без сомнения, мог бы стать одним из самых выдающихся учёных нашего времени. Но он оказался жертвой разносторонности своей увлекающейся натуры, которая побуждала его добиваться отличия в разных науках вместо того, чтобы снискать себе славу в одной. В юности он достиг таких успехов в изучении ботаники и зоологии, что друзья смотрели на него, как на второго Дарвина, ему предлагали кафедру в университете, но он вдруг бросил и ботанику, и зоологию и со всей страстью учёного погрузился в изучение химии. За открытия в области спектрального анализа металлов он был избран членом Королевского общества; однако и химии он изменил, забыл путь в лабораторию, а через год вступил в Общество ориенталистов, написав исследование об иероглифических и демотических текстах в святилищах Эль-Каба, чем триумфально подтвердил универсальность своих талантов, равно как и непостоянство своих научных интересов.
Но даже самые ветреные ловеласы в конце концов попадаются в чьи-то сети, не избежал их участи и Джон Ванситтарт-Смит. Чем глубже он погружался в египтологию, тем более поражали его безграничные возможности, которые она открывает перед исследователем, и чрезвычайная важность этой науки, которая может пролить свет на зарождение человеческой цивилизации и объяснить происхождение чуть ли не всех наших наук и искусств. Потрясение было столь велико, что мистер Ванситтарт-Смит не медля женился на молодой особе, которая тоже увлекалась египтологией и писала диссертацию о фараонах шестой династии; обеспечив себе таким образом надёжную опору, он начал собирать материал для монографии, где всеохватность исследований Рихарда Лепсиуса [70] соединится с вдохновенным озарением Шампольона [71] . Работая над этим opus magnum [72] , ему приходилось часто наносить визиты в Лувр, в залы Древнего Египта, которые располагают поистине великолепной
экспозицией, и вот во время последнего из этих визитов, не далее как в середине октября, он стал очевидцем в высшей степени странного события, которое, без сомнения, заслуживает того, чтобы о нём написали.70
Рихард Лепсиус(1810–1884) – крупнейший немецкий египтолог.
71
Жан Франсуа Шампольон(1790–1832) – крупнейший французский египтолог, среди прочего ему принадлежит заслуга дешифровки древнеегипетского иероглифического письма.
72
Великий труд, сочинение (лат.).
Поезда опаздывали, в Ла-Манше был шторм, и когда наш учёный прибыл в Париж, он сильно устал и был взвинчен. У себя в номере в «Отель де Франс» на рю Лаффит он бросился на кушетку и хотел отдохнуть часа два, но уснуть не удалось, и тогда он решил пойти в Лувр, несмотря на усталость, выяснить то, ради чего приехал, и вернуться вечерним поездом в Дьепп. Приняв этот план, он надел пальто, потому что день был дождливый и холодный, пересёк Итальянский бульвар и зашагал по авеню де л’Опера. В Лувре, где он чувствовал себя как дома, он сразу же направился к собранию папирусов, которые намеревался посмотреть.
Даже самые восторженные почитатели Джона Ванситтарта-Смита не отважились бы утверждать, что он хорош собою. Его лицо с орлиным носом и выдающимся вперёд подбородком казалось острым, даже пронзительным – именно эти качества были свойственны его уму. В посадке головы было что-то птичье, и когда он во время спора доказывал какое-либо положение или опровергал, он часто-часто выставлял голову вперёд, будто клевал зерно. Погляди он на своё отражение в витрине, перед которой стоял, то вполне мог бы убедиться, что наружность у него весьма неординарная, да ещё воротник тёплого пальто поднят до ушей. И тем не менее, когда кто-то громко сказал по-английски у него за спиной: «До чего же странный вид у этого субъекта», он страшно огорчился.
Нашему учёному было в высшей степени свойственно мелкое тщеславие, которое проявлялось в демонстративном до абсурда пренебрежении к тому, как он выглядит. Он сжал губы и сосредоточил всё своё внимание на свитке папируса, однако сердце сжималось от обиды на всё племя странствующих британцев.
– Вы правы, – произнёс другой голос, – он действительно производит ошеломляющее впечатление.
– Можно подумать, – продолжал первый голос, – что от постоянного пребывания в обществе мумий он сам начал мумифицироваться.
– У него несомненно лицо древнего египтянина, – заметил собеседник.
Джон Ванситтарт-Смит мгновенно повернулся на сто восемьдесят градусов, готовясь уничтожить своих соотечественников язвительной насмешкой. Но к его изумлению и радости, оказалось, что двое беседующих молодых людей стояли к нему спиной и разглядывали одного из смотрителей Лувра, который полировал какую-то медную вещицу в дальнем конце зала.
– Картер уже, наверное, ждёт нас в Пале-Рояле, – заметил один из молодых людей, взглянув на часы, и они двинулись к выходу, наполнив залы гулким эхом своих шагов, а наш учёный остался наедине с папирусами.
«Интересно, почему эти бездельники решили, что у него лицо древнего египтянина», – подумал Джон Ванситтарт-Смит и слегка повернулся, чтобы смотритель попал в поле его зрения. Когда он увидел лицо смотрителя, то вздрогнул. Действительно, это было одно из тех лиц, которые он так хорошо изучил по древним изображениям. Правильные скульптурные черты, широкий лоб, округлый подбородок, смуглая кожа, – казалось, будто ожила одна из бесчисленных статуй, стоящих в зале, или поднялась из саркофага мумия в маске, или сошёл со стены один из украшающих её рельефов. О случайном сходстве не могло быть и речи. Конечно же, этот смотритель – египтянин. Достаточно увидеть эти характерные острые плечи и узкие бёдра – других доказательств не нужно.
Джон Ванситтарт-Смит неуверенно двинулся к смотрителю, надеясь, что ему как-нибудь удастся заговорить с ним. Он не обладал искусством легко и непринуждённо вступать в беседу, был то слишком резок, будто отчитывал подчинённого, то слишком сердечен, точно встретил друга, – золотая середина ему никак не давалась. Когда учёный подошёл ближе, смотритель повернулся к нему в профиль, по-прежнему не отрывая взгляда от работы. Ванситтарт-Смит стал всматриваться в его кожу, и у него вдруг возникло ощущение, что перед ним не человек: что-то сверхъестественное было во внешности смотрителя. Висок и скула гладкие и блестящие, точно покрытый лаком пергамент. Ни намёка на поры. Невозможно представить, чтобы на этой иссохшей коже выступила капля пота. Однако лоб, щёки и подбородок покрыты густой сетью тончайших морщинок, которые пересекали друг друга, образуя столь сложный и прихотливый узор, словно природа решила перещеголять татуировщиков Полинезии.