Хозяин картотеки

Меня принял все-таки не сам ответственный сотрудник, а его помощник; тон у него был одновременно презрительным и саркастическим: они тут всякое видывали, как только их не оскорбляли те, за кем действительно велась слежка, но жаловаться на отсутствие дела в секретном архиве… такое случается редко, и, по правде говоря, это нелепо. Сколько я ни настаивал: невозможно, чтобы мое имя нигде не упоминалось, тогда как другие, куда более пассивные и безвредные, игравшие, в сущности, незначительную и подчиненную роль, заслужили солидные досье, — сколько я ни повторял все это, он стоял на своем. Нужно считаться с реальностью: были просмотрены как рукописные картотеки, так и недавние электронные данные, нигде не обнаружилось ни моей фамилии, ни моего псевдонима «Волин» (я и о псевдониме сообщил, хотя какой смысл, о нем знали в ячейке всего два-три человека, из которых остался один Жан, а он бы никогда никого не выдал). А если моя карточка по ошибке оказалась не на месте, под другой буквой алфавита? — нет, нет, невозможно, они два раза все проверили, не сомневайтесь, любую ошибку непременно заметили бы.

Помощник ответственного за картотеку, молодой человек лет тридцати, может быть, меньше, в рубашке из синтетики, едко пахнущей потом, в конце концов соизволил подвести меня к разделу архива, где хранились дела людей, чьи фамилии начинались на ту же букву, что моя; я быстро просмотрел досье этих счастливых жертв полицейского государства, но не нашел ничего — ну хоть убей, ничего — имеющего отношение ко мне. Потом собеседник взял меня за плечо, желая то ли утешить, то ли подтолкнуть к выходу из затемненного хранилища; мы двинулись к дверям, под моими тяжелыми ботинками на каучуковой подошве скрипел паркет. На прощание молодой человек высказался в том смысле, что система, какой бы совершенной она ни была, неизбежно содержит ошибки; возьмите информатику: хотели все упростить и избавиться от неквалифицированного труда, ликвидировали сотни тысяч рабочих мест по всему миру, и вдруг на фоне вселенского торжества техники и прогресса выясняется, что не учли пустяковую деталь — он прищурился с почти что злорадным видом — смену тысячелетия, две первые цифры, соответствующие векам, их ведь придется заменить, а это грозит катастрофой; похоже, понадобится шестьсот миллиардов долларов, чтобы перестроить систему и исправить ничтожную ошибку, и, заметьте, нет никакой гарантии, что мы избежим краха, так что одним делом больше или меньше, какой-то один забытый враг отечества… Собеседник понимал мою недоверчивость, но почему у меня такой разочарованный и даже подавленный вид — это до него не доходило. Правая половина двери, снабженная амортизатором, беззвучно закрылась. Лестница пахла мастикой. Странно, по приходе я этого не заметил.

* * *

В меня вновь вселило надежду известие о существовании «списка Б», содержащего почти три тысячи фамилий «потенциальных предателей и саботажников». Недаром же я сомневался. Власти якобы широко открыли двери Центрального архива: пожалуйста, пишите, мы вам все сообщим, предоставим касающиеся вас сведения, разумеется, с обычными предосторожностями, но, когда речь заходит о самом главном, то есть о делах, заведенных на группы или на отдельных граждан, действительно активных и потому могущих представлять угрозу для безопасности Государства или пресловутой «духовной защиты», когда вы пытаетесь узнать что-то о первом круге врагов (куда, конечно, поместили и меня), тайна становится непроницаемой. Нет, месье, на вас ничего нет. Как бы не так! За нами, людьми из «списка Б», планировалось установить плотную слежку и даже — в случае войны или кризиса — арестовать нас. С моим блестящим прошлым (не то что ерундовые «подвиги» всякой мелкой сошки, уже год потрясающей своим досье) я наверняка фигурирую, и на достойном месте, в этом их «списке Б».

* * *

За последний год многие получили из архива такой же ответ, как я, и испытали те же сомнения; скопилось больше двух тысяч жалоб, и властям ничего не оставалось, как назначить медиатора — посредника между Администрацией и недовольными гражданами. После этого были обнаружены новые папки с делами, далеко не самые тонкие, иногда прямо-таки увесистые. Конечно, нашлось объяснение: служащие перегружены, у архива недостаточно персонала для выполнения колоссальной задачи, ведь к ним хлынул огромный поток заявлений — больше трехсот тысяч. Впрочем, еще помощник сотрудника, ответственного за картотеку, снисходительным тоном сообщил мне, что дела были заведены только на пятнадцать процентов просителей, он так и сказал «просителей», с трудом сдерживая презрение; вы себе представляете, только на пятнадцать процентов, а двести пятьдесят тысяч воображали, что за ними следили и на них доносили без всяких на то оснований. По мнению моего собеседника, это свидетельствовало о прискорбном моральном состоянии значительной части населения. Каждый готов плюнуть в суп, испачкать свое гнездо, и все из мелкого тщеславия, чтобы можно было изображать себя жертвой. Я бы с этим сопляком охотно поговорил насчет «списка Б», если бы знал в тот момент о его существовании, да и о делах, «случайно» найденных после вмешательства медиатора. Медиатор, по крайней мере, меня поймет, и дело сдвинется с мертвой точки.

IV

Я его спросил, может быть, слишком неуверенным, недостаточно решительным тоном, нельзя ли завести дело а posteriori, задним числом, солидное дело со многими подробностями, на основании моих показаний, данных, если нужно, под присягой, ибо мне известно немало тайн и я готов пойти на разоблачения, которые по-новому, в неожиданном свете, представят прошедшую эпоху; это же просто золотая жила для будущих поколений. В первую минуту медиатор посмотрел на меня ошеломленно, потом его лицо посуровело, и он заметил, что мое предложение — это попытка склонить должностное лицо к фальсификации, а такие вещи подсудны. Будем считать, что я ничего такого не произносил; затем он одарил меня вежливой улыбкой человека, привыкшего наблюдать разочарование других. Да, от него не укрылась моя растерянность, он понимает, что я чувствую себя ущемленным после всего мной совершенного перед судом Истории, но в конечном счете, принимая во внимание убеждения, которых я придерживался в прошлом и несомненно придерживаюсь сейчас, мне бы надо скорее радоваться и чувствовать себя спокойно и уверенно, поскольку Государство, считающее себя демократическим, предоставило такому человеку, как я, возможность свободно и бесконтрольно выражать свой критический настрой. Если же говорить о моих более или менее серьезных правонарушениях, тот факт, что о них не узнали ни соответствующие органы, ни осведомители, также следует рассматривать с положительной стороны как доказательство нашей умелости и эффективности, поскольку, дорогой месье, я ничуть не хочу вас обидеть, но согласитесь, что, начиная подпольную деятельность, человек обычно не ставит себе первоочередной задачей попасть на заметку полиции; при этих словах он разразился грубым смехом потребителя сигар, не гаванских, конечно, а наших, толстых и тошнотворно пахнущих. Провожая меня до лифта, он добавил: в принципе нельзя исключить, что какой-то архивный документ может затеряться, все возможно в нашем грешном мире, даже самые усердные и дисциплинированные служащие совершают ошибки, но он больше не может заниматься поисками моего дела, он и так уделил мне немало своего драгоценного времени, да, говоря откровенно, с учетом своего долгого опыта, он и не верит в пропажу моего досье.

V

Ночной дежурный смотрит на меня все более и более подозрительно. И то правда, мало кто остается надолго в такой непривлекательной гостинице, где вечно слышен грохот самолетов — отсюда до аэропорта всего полкилометра — и гул шестиполосной автострады. Я всегда удивлялся: это же противоестественно — строить дома вдоль шоссе или у самого вокзала, окнами на рельсы. В этой гостиничке нет даже двойных рам. И стоит потянуть за штору, как она выскакивает из карниза. Но, по крайней мере, никому не придет в голову искать меня здесь, на окраине города, вдалеке от мест, где я обычно бываю; я спокоен, и, если даже хозяин вызовет полицию, им нечего будет мне предъявить. Я чист перед вами, господа. И заплатил вперед за неделю.

* * *

Несмотря на шум и свет я засыпаю в середине дня, часа в три, с удивительной регулярностью, и просыпаюсь вечером, обычно к восьми, так что сплю недостаточно, сам это понимаю, да еще в тяжелом климате Женевы, тут и ветры, и озеро; говорят, что некоторые международные организации испытывают в связи с этим трудности: сотрудники не могут привыкнуть к нашему климату, и их приходится переводить в другие города. Я выхожу, когда наступает ночь и становится совсем темно, само собой, я избегаю центральных улиц, где много народа и кто-нибудь может меня узнать. Больше всего я люблю до полуночи наблюдать с пешеходных мостков за взлетом и посадкой самолетов, мне не мешает даже дождь и оглушительный грохот; все эти мерцающие огни, прожекторы, фары, их беспрерывное движение помогают мне несколько часов ни о чем не думать, замедлить чехарду воспоминаний.

* * *

К счастью, у железнодорожной станции возле аэропорта я обнаружил магазинчик, открытый допоздна, я покупаю там консервы, чаще всего сардины в масле, ими быстро наедаешься, и свежие овощи, салат, помидоры, фрукты. Идеально было бы иметь электрическую плитку, но дежурный и так на меня косится, недовольный тем, что я ношу в номер еду; если я еще начну готовить, наверняка останутся пятна, брызги, и он тут же воспользуется этим, чтобы меня выгнать. Я чувствую, что мое присутствие его тяготит, он не привык, чтобы люди останавливались здесь надолго. Вчера с притворной любезностью, выдумав какой-то пустяковый предлог, он предложил мне перебраться в комнату номер двадцать шесть, совсем жалкую, без стола и выходящую прямо на шоссе. Я возразил, что заплатил за ту комнату, где нахожусь сейчас, и о переезде не может быть и речи. Ни сегодня, ни послезавтра, когда нужно будет снова вносить деньги за неделю. Вечером я отправился на поезде в Лозанну получить деньги в каком-нибудь из тамошних банкоматов — специально чтобы запутать следы. Коринна в конце концов решится открыть мою почту, чтобы попытаться понять, что со мной случилось и куда я исчез, и на этом не остановится. Тем более надо избегать риска и быть крайне осторожным. В следующий раз я поеду за деньгами в другой город, скажем, в Ивердон. Лучше не появляться два раза в одном и том же месте. На работе прекрасно без меня обойдутся, я вообще не создан для роли начальника.

* * *

— Сестры существуют и для того, чтобы помочь в трудную минуту, — сказал я Франсуазе, когда мы встретились в мрачном, подозрительном баре — я специально такой выбрал. Она, как и обещала, пришла одна и принесла все, что я просил: пару брюк, три рубашки, кипу трусов и носков — ведь не буду же я устраивать в номере стирку. Она долго колебалась насчет обуви, но в конце концов купила две пары ботинок на шнурках, как я просил: у меня высокий подъем, и мокасины не подходят, а эти оказались как раз. Франсуаза не захотела взять деньги, — после всего, что ты для меня сделал! — но заявила, что в нынешней истории ничего не понимает. По ее мнению, я спятил, глупо и по-детски настолько придавать значение какому-то пропавшему или вообще не существовавшему досье, я же разрушаю свою жизнь и ставлю под угрозу будущее, это абсурд какой-то! Коринна волнуется и много раз звонила, ночами не спит, ты бы хоть написал, успокоил ее. Франсуаза мне все-таки поклялась никому ничего не говорить. Нам обоим было не по себе; чтобы заглушить это ощущение, мы выпили порядочно виски. Потом она хотела меня проводить, ну хоть немножко; пришлось мне бегом скрываться от нее в парке. Ночной дежурный очень удивился, увидев меня со всей этой одеждой, месье устраивается всерьез, ехидно улыбнулся он. Да, месье устраивается и принимается за работу. Я потребовал от него бумаги; бланки гостиницы, лежавшие в номере, я уже использовал, а новых не положили; обслуживание не всегда на уровне, бросил я, с трудом скрывая зевок.

VI

Преимущество страны, где царит спокойствие, взаимоуважение, постоянная социальная гармония, в том, что люди доверчивы, у них обычно нет домофонов, а сирены крайне редки; поэтому ничем особенно не рискуешь, взламывая дверь, как правило, даже не бронированную, разве что соседи вдруг проявят бдительность. Надо сказать, что старые товарищи, каков бы ни был их начальный «капитал», извлекли дивиденды из своих мелких юношеских «вложений». А еще упрекали меня в том, что я работаю в частном секторе и занимаю руководящий пост. Сами живут на комфортабельных виллах, с детьми, с огромными телевизионными экранами и дорогими стереофоническими проигрывателями, со всякими хитроумными гаджетами, как принято в современном обществе, которое они, видите ли, желали преобразовать и которое беззастенчиво поливают грязью. Привет, высокопоставленные руководители.

Вообще-то мне проще разбивать окна, шума можно не бояться, у всех этих людей большие сады. Спрячешься в тени кустов, а попав в дом, проскакиваешь из комнаты в комнату, пока не найдешь кабинет, хотя я иногда обнаруживал досье на буфете в столовой. Естественно, чтобы иметь его под рукой во время дружеской вечеринки: да, я там был, да, я делал то-то и то-то, рисковал, не боялся, это они нас боялись, а Государство всюду совало нос; вот вам, пожалуйста, конкретные доказательства, и все легко читается, хотя многие строчки вымараны. История сохранит наши имена, а не имена псевдогероев, за которыми даже не следили, о которых нигде не упоминается, хотя эти якобы герои воображали себя лидерами, выдумывали себе псевдонимы и подпольную деятельность! Это они надо мной так издеваются при каждом удобном случае, хохочут, считая, что никто не уличит их в злой воле, торжествуют благодаря официальной печати государственного ведомства. Но в моем распоряжении уже десять дел, я их украл всего за неделю. Ловко сделано, как во времена ночных визитов в редакции враждебных изданий, я вижу, что все навыки у меня сохранились. Десяти дел должно хватить, чтобы развернуть пересмотр всей этой массы глупостей и подлогов.