Хозяин теней
Шрифт:
После.
Когда главою сделается.
Нет, точно чушь.
Но отец сгинул, а духовной… завещания? Точно, завещания, не оставил.
Идиот, что скажешь.
Безответственный причём.
Мальчишка обиделся.
То есть, он тоже меня… воспринимает? Получается, что да. Такая… забористая дрянь, однако. Наверняка, японская. Узкоглазые вечно придумывают что-то этакое. Пускай себе. Я не в претензии, наоборот даже. Всяко лучше, чем корчиться от боли, пытаясь ухватить зубами подушку, чтоб не застонать. Так что продолжаем познавать познаваемое.
Хотя познавать особо
Охренеть, история.
В тоску она впала.
То есть, причины для депрессии у неё, безусловно, имелись, но вот чтоб взять и помереть, бросив ребёнка…
Ленка однажды залетела.
Не скажу, что мы так уж предохранялись или вообще о чём-то таком думали, а потому залёт — штука в целом даже ожидаемая. И было нам уже не по двадцать, когда такого пугаются. И даже не по тридцать. Я и обрадовался грешным делом.
Колечко выбрал.
Чтоб всё честь по чести. Только длилась радость недолго. Больничка. Выкидыш. И Ленкино бледное лицо. Я ещё успокаивать пытался, что, мол, тридцать семь — это не возраст, что и в пятьдесят рожают…
Хрена с два угадал.
Почему?
Это ему интересно? История не для детей. Но этот Савелий выдуманный. Стало быть, можно. Просто вот… у меня — детдом. Отбитые почки, которым служба в армии на пользу не пошла, особенно в той, что пыталась меняться вместе с остальною страной и с нею же стремительно разваливалась. Потом после армии побомжевать пришлось, помёрзнуть, пока дядьке Матвею не попался. А он меня и пристроил.
Не только меня.
Хорошую стаю собрал. Зубастую. И голодную. До всего голодную. Вот и выгрызали мы место под солнцем да своё счастливое настоящее. И платили за него кровью, да не всегда чужой. А избыток железа в организме и старые дырки, как выяснилось, не слишком хорошо на репродуктивном здоровье сказываются.
Это мне потом уже доктор поведал.
У Ленки тоже хватило. И детство у неё было веселым, в котором пришлось и поголодать, и помёрзнуть. Побег. Шатания по необъятной. Потом уже был рынок, сумки и забеги с ними через границу. Водка, чтоб крышей не поехать от этакого счастья, и сигареты. Отчаяние, когда её снова кинули. И смена сферы деятельности, как это принято говорить, на иную, ту, что женская традиционная.
Высоко, в теории, доходная.
Потом-то я уже запретил ей… в общем, другая история. Главное, что потрепало её не меньше, чем меня. Да и в моих войнах, пусть тогда и догоравших, её задело…
Короче, херовые из нас родители.
Да…
Сочувствует? Даже жалеет? Смешно. Так-то потом уже у нас всё было… ну, кроме брака. С другими? Ну да… бывали. Я не святой и близко. Одно время, как бабки шальные пошли, так и вовсе одурел от чувства собственного величия. Хорошо, выдуреть успел, пока живой. И у Ленки случались романы. Даже замуж как-то собралась, только женишок на проверку гнилым оказался. А так бы я отпустил, да.
И помог бы.
Всем.
У меня немного близких, если подумать. Точнее только вот Ленка одна, которая
каждый день в больничку тягается. Может, как помру, даже всплакнёт.— Евдокия Путятична… — этот голос снова сбил с печальных мыслей. — Евдокия Путятична! Вы только поглядите, чего эти ироды натворили-то! Вона, живого места на мальце нет. Как бы утробу не отбили-то? Помрёт, а с нас потом спросят.
Лица коснулись теплые пальцы.
И… какого хрена я не вижу? Даёшь бред с картинками! Так веселей.
— Кто? — вопрос сухой и в голосе слышу раздражение.
— Так этот… Метелька со товарищами! Барагозят и барагозят. Никакой на них управы. Уж я и так, и этак… — женщина лопотала и чувствовалось, что она неведомой Евдокии Путятичны — смешное отчество — если не боится, то всяко опасается.
— По десятку розог, а потом в карцер дня на три. На хлеб и воду. И донеси, что ещё раз позволят себе подобную вольность, и я их Трубецким отправлю, на фабрики.
Женщина тихо охнула. Видать, угроза была не пустяшной.
— Где болит? — это уже нам с Савкой.
— Т-тут… — он коснулся бока. — И тут… и…
Голос у него сделался ноющим и плаксивым.
Стоять.
Я одернул пацана. Нытики раздражают. А он того и гляди готов был разреветься, в голос, трубно и размазывая сопли по физиономии.
Не надо.
Не из тех она, кого слезой разжалобить можно. Вот что мне в жизни реально помогло — это чуйка. Ленка говорила, что это талант, людей так вот, с полуслова срисовывать, понимать, кто и чем дышит. Так что вдох… да, больно, но боль перетерпеть придётся. И выдох. И спокойным голосом… спокойным сказать:
— Рёбра, кажется, сломаны, — голосок у мальчишки тонкий и дрожит, но уже в слезу не падает. — Справа два. Слева — одно. Возможно, трещины.
Евдокия Путятична слушает.
А Савка, пусть из последних сил, но держится.
— Ушибы… мягких тканей. Не опасно. А вот о внутренних повреждениях сказать не могу.
— Надо же, — рука переместилась на живот и от неё внутрь что-то потекло. Тёплое. Даже горячее.
Охренеть обжигающее.
— Стой, — велели Савке, когда он дёрнулся. — Что чувствуешь?
— Жар, — он ответил уже сам, хотя внутри дрожал, что лист осиновый. Боялся. Женщину?
— Сильный?
— Да. От… ваших рук. И внутрь. А потом растекается…
— Интересно, — руки женщина убрала. — Весьма… интересно. Что ж, молодой человек… Зорянка! Зорянка, отведи его в душ, пусть умоется. Одежду выдай.
— Так ить… не напасёшься же… чистой-то не напасёшься. Если каждому давать… до сроку… это ж порядка не будет! Вон, нехай в воде прополощет, ныне тепло, не застудится как… а там и просохнет. И добре.
— Зорянка, я ведь и проверить могу, — Евдокия Путятична позволила себе лёгкое недовольство. — А то и инвентаризацию провести… и аккуратней. Помой сама. И смотри, чтоб не упал. Сотрясение всё-таки имеется. Потом отведешь в лазарет. Пусть день или два отлежится…
Она замерла, явно задумавшись.
— Каледин когда отбыл?
— Так ить намедни…
— Тогда сама отыщи медицинскую карту и принеси мне.
— Антон Петрович расстроится. Он не любит, когда в его кабинету кто лазаит.