Хозяин теней

Рыхлые нити стали плотнее.

И сама Тварь уменьшилась.

Теперь она походила не на змею, но на… Зорьку? Только здоровую, выше себя да и любого человека, массивную, нелепую, будто форма, по которой Зорьку отливали, взяла да треснула в процессе. И содержимое выплеснулось, потекло да и застыло, как уж есть.

Руки качнулись.

И поднялись.

И поток силы замедлился, а потом словно тварь сообразила, что происходит. Скрюченные пальцы ухватились за эти нити и дёрнули на себя.

Э нет!

— Х-хрен тебе… — я вдруг понял, что вот не справлюсь.

Сам не справлюсь.

Был бы ещё револьвер… а так… и моя тень тоже поняла, выскочила и встала между тварью и мной. Она вздыбила перышки-тьму, и спину выгнула, и зашипела угрожающе. А тварь ответила высоким вибрирующим голосом…

— Метелька, ты… как?

— Х-реново, — Метелька встал на четвереньки.

— К двери ползи, сейчас они…

Договорить я не успел. Моя тень, оттолкнувшись, бросилась к Зорьке и вцепилась когтями и клювам в её горло.

Та махнула рукой, пытаясь сбросить тень, но та распласталась черною кляксой, впиваясь, вгрызаясь в тело. И поток силы опять поплыл ко мне. И от меня — к тени. Вот так… мы сожрём эту тварь…

— Нож! — крикнул я, потому что стоять и просто ждать смысла не было. И Метелька понял. Он кинул нож, а я чудом, не иначе, поймал. Так… теперь снова потянуть из себя силы, пытаясь как-то оплести ею клинок, представляя, будто сила эта — тончайший платок.

И подобраться.

Воткнуть в ногу или что там… тварь заворчала, но кажется, мой тычок ей, что слону дробина… ничего. Я снова попробую. Встану и…

— Беги! — ору Метельке. — За батюшкой… за кем-нибудь.

И тот, снова замерший было, на карачках ползёт к заветной двери. Слышу, как он матюкается, кляня всё на свете и меня в том числе, но ползёт. А я бью. Просто тычу ножом, который неудобный и мелкий, раз за разом, раз за разом. И нож входит в плоть.

Туго.

Тяжко.

Заставляя тварь вздрагивать и отвлекаться. И моя тень этим пользуется… и не знаю, сколько мы тут… сколько мы так… в какой-то момент поток силы стал мощнее, а я понял, что ещё немного и тварь отступит. Если ей есть в кого отступать.

Или…

Додумать не получилось. Тварь вдруг повернулась ко мне. И я увидел, что она смотрит.

Видит.

А ещё, что эта тварь знает. Всё знает, про меня, про Савелия Громова. И губы её растягиваются… моя тень висит на загривке, вцепившись когтистыми лапами в щёки, раздирая их. Клюв её раз за разом обрушивается на макушку, и в той образовалась приличная уже ямина. Человек бы умер.

Но тварь не была человеком.

Хотя тоже умирала.

И как любая умирающая тварь, осознавшая, что отступать ей некуда, сделала единственное, что могла — попыталась вцепиться мне в глотку. И главное, отступать мне было некуда.

Шаг.

И топчан. Стена за ним, к которой прижимаюсь. Тень визжит и, чувствуя опасность, дерет сумеречника, да тот словно и не обращает внимания ни на раны, ни на уходящие силы.

Думай, Громов.

Думай…

Силы.

Собрать… если не на нож? Если сделать из сил этих нож… форму платка получилось придать, а другую… не нож, надо что-то посерьёзнее… меч? Какой, на хрен, меч… я их только в музее и видел. А вот саблю в руках держать доводилось.

Казацкую.

Дядька Матвей хвастал, что дед его казаком был. И прадед. И сабля от них осталась… я её в гроб приказал положить, потому что… просто…

И теперь эта сабля сама собой сплелась в руке. Знакомая. Даже тяжёлая, один в один та…

— Саблей не фехтуют, — раздался в ушах тот родной голос. — Саблей рубят, Гром, так, чтоб с силой, чтоб шансов не оставить…

Я и рубанул.

Как умел.

Сил в этом теле немного, умения и того меньше, но вот жить… жить я хотел. А ещё неистово хотел убрать эту тварюгу туда, откуда она взялась. И теневая сабля, столкнувшись с теневою плотью, вошла в неё, рассекая на две половины.

В тот же миг грянул и выстрел, разбивая и без того раздолбанный шар головы. Лицо обдало горячим, будто и вправду смесью крови да мозгов.

— Видишь… а ты боялся, — раздался спокойный голос Михаила Ивановича. — Забери свою тень, мальчик. Тут убраться надо. И глаза закрой…

Возражать сил не было.

Тень, изрядно потрёпанная, сама шмыгнула внутрь меня, скуля от обиды и ужаса. Вовремя. Свет, затопивший комнатушку, пробивался сквозь сомкнутые веки, и я закрыл глаза руками, но этого было недостаточно.

Свет пронизывал кожу.

Свет… сперва он вызывал зуд, терпимый вполне, какой бывает при запущенной чесотки. Но зуд усиливался, и вскоре сменился болью.

— Погоди… я мальчишку заберу! Что ты за ирод…

Это Еремей и, если я что-то понимаю, злой, как чёрт.

Пусть заберет.

Этот свет пробирался и внутрь меня, выплавляя кожу. Чтоб вас… ощущение, что меня в бочку с кипятком сунули, заживо. Я дышать не могу!

Я…

Последнее, что помню — руки Еремея, который подхватил и накинул сверху шинель свою, а потом потащил куда-то… чтоб вас всех.

Ненавижу.

Света и вправду много. День сегодня ясный. А глаза открывать неохота. Я уже знаю, где нахожусь. В палате. И свет идёт не от дознавателя Святого Синода, но из окошка. От солнца. Естественным, так сказать, образом. Но всё одно раздражает.

И я морщусь.

А потом отворачиваюсь от него, и даже набок. И тотчас вспоминаю, что я слишком слаб, чтобы ворочаться.

Запоздало.

— Очнулись? — этот мягкий женский голос тоже бесит. Каждый звук отзывается вспышкой боли там, под черепом. А ещё разочарованием.

Почему я снова здесь?

Я не хочу.

Я…

Плевать вселенной на мои желания. И вернуться — а я пытаюсь — не выходит. Разочарование сменяется страхом: вдруг да вовсе не получится? Вдруг я тут навсегда застрял? Может такое быть? Ещё как может… что там этот святоша сделал?

Савка умрёт.

Без меня…

— Вы очнулись, — это уже знакомый доктор. — Что-то болит?

— Душа, — я всё же снисхожу до ответа и осознаю, что да, именно она и ноет, надсадно, надрывно. Забытое такое чувство.

Изжитое вроде бы.

И не должна она… не должна, а саднит так… тяжко. Тело же напротив ватное какое-то, но боли нет. Той привычной, родной уже боли… нет. И от этого тоже страшно.

— Случается, — доктор продолжает осмотр. — Но душа — это не совсем по моей части.