Хозяйка Блистательной Порты
Шрифт:
Сулейман чуть приподнял бровь:
– Уж не надеешься ли ты следовать со мной до Вены? Нет, Хуррем, только до Эдирны, не дальше.
Противиться бесполезно, Роксолана прикусила язычок.
И вот они уже ехали на север.
Дорога до Эдирны наезжена и укатана хорошо, это имперский путь, здесь султаны ездили довольно часто. Но в дорожной повозке да еще с больным ребенком все равно тяжело. Как ни старались не трясти, без этого не обходилось, и несчастному малышу становилось все хуже. Роксолана нашла способ борьбы с дорожной тряской – давала Джихангиру грудь и держала все время
Роксолана понимала, насколько прав Сулейман, ехать с Джихангиром дальше означало погубить малыша.
В Эдирне остановились на неделю. Закончилось лето, все цвело и благоухало, природа не признавала никаких походов, ей все равно, каждый лист, каждый цветок тянулся к свету, старался успеть прожить свою такую короткую жизнь, пчелы спешили собрать дань с ярких цветов, птицы и звери вывести потомство. Только люди, вооруженные до зубов и злые, отправились далеко от своих домов и полей, чтобы не давать новую жизнь, а убивать.
Роксолана плакала, она никогда раньше не сопровождала Сулеймана, не слышала бряцанья такого количества оружия, ржания стольких лошадей, грубого смеха воинственно настроенных людей. Женщина вдруг осознала, что вовсе не развлекаться отправлялся в походы ее любимый человек. Даже если он лично не бросится наперерез врагу с саблей в руках, то среди такого количества вооруженных людей конь может понести, вздыбиться, чего-то испугавшись… А это всегда беда…
Сулейман долго не мог взять в толк, о какой опасности ведет речь Хуррем:
– Что тебя так пугает? Правители государств крайне редко погибают в битвах, если только лично не лезут в болота, как король Венгрии. Обещаю не лезть.
– Но во время осады из-за крепостных стен Вены тоже будут стрелять из пушек.
– Я не стою там, где могут падать пушечные ядра. Поверь, на охоте куда опасней.
Роксолана всхлипнула:
– Теперь я буду бояться каждый раз, как вы поедете на охоту.
Сулейман смеялся от души:
– Я не муфтий, чтобы сиднем сидеть в мечети, я султан и с детства приучен к седлу и оружию. Пора приучать и сыновей.
– Нет!
– Что «нет», Хуррем?
Она постаралась, чтобы ответ прозвучал как можно мягче:
– Для походов достаточно Мустафы.
Сулейман прищурил глаза в задумчивости:
– Нет, Мехмеда пора брать с собой и на охоту, и в походы. – Усмехнулся в ответ на умоляющее выражение лица Роксоланы. – Султан должен быть уважаем в войске, иначе долго не сможет править. Думаешь, валиде не боялась отпускать меня на охоту или далеко от дома. Это участь всех шех-заде и их матерей. Всех достойных юношей и тех женщин, что дали им жизнь.
Что она могла ответить? Только сокрушенно вздохнула. Как-то слишком быстро пришло время, когда крошка Мехмед превратился в пусть пока тоненького и застенчивого, но подростка. У него длинные, как у отца, руки и ноги, зеленые материнские глаза над орлиным отцовским носом. Мехмед быстр умом, у шех-заде хорошая память, прекрасные манеры (и откуда взялось?), приятный голос, который еще по-мальчишечьи неустойчив, хорошая осанка, много достоинств, которые обещают успехи в будущем, хотя
он не так красив, как темноглазый, яркий Мустафа, и не так любим янычарами, которые когда-то отдали свои сердца старшему сыну султана.Но янычары еще не все войско, к тому же за время отсутствия они стали забывать старшего шех-заде, соглашаясь, что второй сын тоже хорош. Вот если б только не был сыном этой колдуньи…
А «эта колдунья», воочию наблюдая за походной жизнью, впервые серьезно задумалась над судьбой старшего сына. Уже видно, что Сулейман выделяет умного, способного Мехмеда, но ведь первый наследник Мустафа, он уже взрослый, случись что с отцом, станет султаном и… Этого «и» она боялась как огня. Закон Фатиха никто не отменял.
Единственная защита – Сулейман, но совсем скоро он отправится дальше, оставив их с Джихангиром в Эдирне, а дома в Стамбуле еще четверо, без нее беззащитных. И только Михримах может надеяться остаться в живых, если к власти придет Мустафа.
Вопреки своей воле Роксолана ненавидела не сделавшего ей ничего плохого Мустафу. Ненавидела просто потому, что он не ее сын, что он угроза жизни ее детей. Если раньше это была просто ревнивая нелюбовь из-за первородства шех-заде Мустафы, то теперь она стремительно перерастала в ненависть, и бороться со страшным чувством не получалось.
– Повелитель, можно, я вызову из Стамбула детей и мы подождем вас здесь?
Сулейман смотрел на нее настороженно:
– Чего ты так боишься?
– Судьбы.
– Ее бояться бесполезно. Что должно случиться, произойдет все равно. Живи, как живешь, старайся сделать как можно больше полезного, выполни свое предназначение, и судьба тебя не обидит.
Последняя ночь перед разлукой, стоило ли говорить о предназначении, вообще о чем-либо, кроме любви, кроме того, о чем с раннего утра до позднего вечера щебетали птицы, пело все вокруг?
Роксолана выбросила из головы все, кроме своего чувства к Сулейману, отдалась во власть его губ, его рук, его сильного тела. Запомнить так крепко, чтобы и на расстоянии чувствовать его руки, помнить не просто голос, а шепот, дыхание, даже когда он дышит во сне… Растаять, раствориться в нем, слиться, чтобы, и уехав, не смог забыть, освободиться…
Но Сулейман и не желал забывать, не мыслил освобождаться. Он любил с каждым днем, с каждым мигом все сильней. Есть женщины красивей? Какая ерунда! Разве красота только в чертах лица и стройности тела? Разве большие темные глаза могут быть такими выразительными, а слезы в них столь дорогими? Наверное, для других да, но не для него.
– Что это? – замирая в его руках, спрашивала Роксолана.
Сулейман отвечал:
– Любовь.
– Хуррем, Джихангир совсем болен. Вези его обратно осторожно. И не смей оставаться здесь, слышишь? Твое место в гареме.
На закушенной от горя расставания губе выступила кровь, Сулейман снял эту капельку поцелуем:
– Не смей. У нас дети.
Она сумела не лить слез в последний день, не стала рыдать у него на груди, укорять, умолять, в чем-то клясться.
Но уже к вечеру следом за султанским войском помчался гонец с первым ее письмом.