Хозяйка розария

— Что же касается твоих изысканий по поводу этого Эриха Фельдмана, — продолжал тем временем Михаэль, и тон его не оставлял сомнений в том, что он считает бессмысленным и чрезмерным ее интерес к этому мертвому нацистскому офицеру, — то и это твое начинание увязнет в песке. Заниматься этим, конечно же, пустая трата времени, но, как я уже сказал, это отвлечет тебя от круглосуточного самоанализа. Если ты действительно пойдешь в архивы и библиотеки, то это будет совершенно иное, нежели целыми днями сидеть дома и копаться в своих фобиях в отношении других людей и всего мира. Но знаешь, что я тебе скажу? Ты этого не сделаешь! Ты даже не шагнешь за дверь, не говоря уже о том, чтобы показаться в каком-нибудь общественном месте. Ты давно перестала приходить ко мне в лабораторию. Часто ты не способна пойти даже в супермаркет. Ты переоцениваешь свои силы и в этой истории. Но возможно ты лучше себя чувствуешь, паря в своих иллюзиях, которые никогда не воплотятся в жизнь.

Распаляясь, Михаэль пришел в ярость, голос его гремел, как артиллерийские залпы. Франка распознала давно тлевший в нем гнев, чувствовала раздражение, копившееся в его душе все прошедшие годы. Естественно, ситуация надоела ему до смерти. Красивый, успешный мужчина, владелец крупной зубопротезной лаборатории, культурный, интересующийся общественной жизнью человек — прикован к женщине, которая из-за своих страхов и навязчивостей не может выйти из дома, не может принимать гостей и не может сопровождать мужа на общественные мероприятия. К женщине, впавшей в совершенную бесцветность, носящей круглый год одни и те же вещи, к женщине, которая не смеет осветлить волосы или надеть юбку, которая не прикрывала бы колени. Франка понимала, чувствовала, что Михаэль жаждет другой партнерши, другой женщины, с которой он мог бы по-настоящему делить свою жизнь.

— Но все-таки, — сказала она, — я же еще раз одна слетала на Гернси.

В преувеличенном благодарственном жесте Михаэль воздел руки к потолку.

— Ты слетала на Гернси! Еще раз! Господь всемилостивый, благодарю тебя за то, что ты простер свои спасительные крылья над моей женой во время этого опаснейшего путешествия! И какую драму ты разыграла, прежде чем сесть в самолет! Целый день слезы, отговорки, паника, а потом полное фиаско, когда ты обнаружила, что забыла дома таблетки. К тому же тебе не достался номер в гостинице. Господи, я думал, что мир погиб. Но нет, это всего лишь было твое путешествие на Гернси. Ты всего лишь слетала на этот островок, чтобы выполнить мое необременительное поручение и оказать мне услугу. И, между прочим, себе, — добавил он более спокойно, но ледяным тоном, — тоже. На эти деньги ты, надо сказать, неплохо живешь.

— Я прожила четыре дня без таблеток. В другой стране, среди чужих людей. Мне пришлось пережить паническую атаку без лекарств. Неужели для тебя это ничего не значит?

Он допил вино и встал. Он взял себя в руки. Сегодня не будет больше никаких нападок. Но это не означало, что Михаэль станет дружелюбно искать примирения.

— Прошу тебя, не требуй от меня одобрения по поводу того, что один раз ты была ажитирована меньше, чем обычно, — устало произнес он. — Я не могу его тебе дать. Я не буду тебе лгать, не буду лицемерить. Я не могу понять тебя со всеми твоими проблемами. Я не могу больше выслушивать твои объяснения, оправдания и отговорки, мне надоели твои крошечные успехи, которые не ведут к большому успеху, но остаются лишь проблесками в безнадежно темном туннеле. Я не могу дать тебе то, чего ты от меня ждешь. Я не могу гладить тебя по головке и приговаривать: «Молодец, Франка! Какой прогресс! Я горжусь тобой!» Я не горжусь тобой. Я не горжусь тем, что ты говоришь и делаешь. Я всегда презирал слабость. Возможно, это плохая черта, но я такой. Почему я должен поступать так, словно я другой человек?

С этими словами он повернулся и вышел из кухни. Шаги его звонко отдавались от плиток пола. Потом он начал подниматься на второй этаж — под его ногами заскрипели ступени лестницы.

Франка тупо смотрела на лакированную белую дверь, которую Михаэль, уходя, плотно за собой прикрыл. Он не швырнул ее с грохотом в подвал. В конце он даже перестал злиться. Злость сменилась усталостью и разочарованием. Наверное, она легче перенесла бы его бешенство. Но спокойствие, с которым он высказал ей свое презрение, отдавалось в душе Франки невыносимой болью. Он говорил не в аффекте, он не бросал ей в лицо обвинений, единственное назначение которых — избавиться от накопившейся агрессии, дать ей выход. Он не выкрикивал слов, о которых позднее мог сказать — или подумать — что он имел в виду совсем другое. Но сейчас он сказал ей именно то, что думал. И сейчас и в будущем его слова будут соответствовать истине.

«Это низшая точка падения», — подумала она. Она замерзла, ею овладело какое-то странное спокойствие. Это дно. Более сильной боли он причинить ей уже никогда не сможет. И никто не сможет.

Франка напряженно прислушалась к тишине. Ей вдруг подумалось, что в ночи что-то изменилось, и после этого она услышит все, что осталось недосказанным. Но ничего не изменилось. Над холодильником продолжали тикать часы. Сам холодильник, как всегда, негромко жужжал. Где-то вдалеке, вероятно, за несколько улиц, кто-то завел автомобиль. Залаяла и тотчас замолчала собака. Стояла тихая теплая ночь.

«Может быть, мне уже недолго осталось жить», — подумала Франка. Это была чудная, утешительная мысль.

5

15 сентября 1999 года

Дорогая Беатрис,

надеюсь, я не слишком докучаю Вам своим письмом. Как хорошо мне было те три дня, что я провела в Вашем доме — в волшебной сельской тиши, среди красот дикого романтического ландшафта. Мне бы хотелось от всего сердца поблагодарить Вашего сына за то, что в тот ужасный день он помог мне в Сент-Питер-Порте и привез меня к Вам. В тот день я была не в состоянии позаботиться о себе сама. К сожалению, я не знаю его лондонского адреса. Не передадите ли Вы ему мою искреннюю благодарность? Это было бы очень любезно с Вашей стороны.

Как чудесно, что Вы позволили мне присутствовать на дне Вашего рождения. Мне было приятно гулять с Вами по саду и слушать рассказ о прошлом — Вашем и Хелин Фельдман. Должно быть, Вам пришлось много пережить, если Вы провели на Гернси все время оккупации. В то время я мало знала о том, что тогда происходило на острове. Мое знание предмета ограничивалось рамками школьной программы, да и оно почти выветрилось из головы. Все, кто интересуется этими вещами, знают, что происходило в оккупированной Франции, в Голландии, Польше и во всех других местах, но о положении на оккупированных британских островах в Ла-Манше неизвестно почти ничего. Забытая земля. Разве нет? Я читала, что когда союзники высадились в Нормандии и начали шаг за шагом освобождать Европу, острова продолжали оставаться под немецкой оккупацией, и никто не думал о них и судьбе живших там людей.

В одной книге, документальном рассказе о тех днях, упоминается Эрих Фельдман, муж Хелин. В этом повествовании он предстает в не слишком выгодном свете. Мне было бы интересно узнать, каким он был в обыденной жизни — дома, в общении с Хелин и с Вами.

Если вы сочтете меня и мой интерес слишком назойливым, то не отвечайте на это письмо.

С сердечным приветом, искренне Ваша Франка Пальмер.

6

22 сентября 1999 года

Дорогая Франка,

уверяю Вас, что Вы мне абсолютно не докучаете! Правда, я нахожу немного странным, что Вас интересуют эти вещи. Вы — молодая женщина, думаю, что Вам нет еще и тридцати пяти. Когда я заговариваю с молодыми людьми о тех временах, они начинают зевать, всем своим видом показывая, что мне надо поскорее заканчивать с этими старыми историями. В лучшем случае, они из вежливости делают вид, что внимательно меня слушают, проявляя интерес, которого на самом деле не испытывают. Но я уже достаточно стара для того, чтобы понимать, когда передо мной разыгрывают спектакль.

Вероятно, с немцами дело обстоит по-другому; история их сложилась так, что они вынуждены внимательно выслушивать все, что связано с теми временами. Такова цена искупления, возложенного на поколения немцев. Вы не можете просто сказать: мне все равно, меня это не интересует!

Или я ошибаюсь, и молодые люди в Германии ведут себя так же, как их ровесники в Англии? Я никогда не была в Германии, а на Гернси не общаюсь с немецкими туристами. Поэтому я не имею ни малейшего понятия о склонностях немецкой молодежи.

В прочтенной Вами книге упоминается Эрих Фельдман? Хорошо, что его отвратительные деяния — надо надеяться! — оказались документально подтвержденными. Да, я имела сомнительное удовольствие пять лет прожить в доме этого психически ущербного человека, больная душа которого слишком часто проявлялась необузданным и непредсказуемым садизмом.

Собственно, все обстояло как раз наоборот. Это он жил в моем доме. Он оккупировал и занял его. Он распространился по моему дому, как сорняк, отнявший у других растений жизненное пространство, отнявший у них воздух, которым они дышали. Главным было удовлетворение его потребностей — только и исключительно. В другое время он был бы, скорее всего, средней руки чиновником, и тиранил бы только свою семью и нескольких подчиненных. К несчастью, национал-социалистический режим дал ему куда большую полноту власти и снабдил опасными орудиями ее исполнения. Для многих людей он стал полновластным хозяином их жизни и смерти. Он пользовался своим положением — и во зло, и во благо. Удовлетворение он получал от обеих возможностей: сегодня я могу поднять большой палец вверх, а завтра опустить его вниз.

Я мало знаю об этой стороне его жизни. Я видела его дома. К тому же я была тогда ребенком, жила в маленьком мирке и редко выглядывала за его тесные пределы. Тем не менее, за несколько лет жизни под одной крышей с Эрихом Фельдманом я составила о нем довольно верное представление.

В то время я затруднилась бы сказать, какие чувства он во мне возбуждал. Ненависть, симпатию, благодарность, страх… Его настроение менялось чаще, чем очертания облаков над бурным морем. Сегодня мне думается, что основным чувством все же была ненависть. Ненависть к человеку, который временами навязывал мне поистине отеческое отношение, но неизменно меня обманывал, стоило мне всерьез воспринять его симпатию ко мне и робко на нее положиться. Да, в конечном счете, главным чувством была ненависть…

ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1940 ГОДА

Мало того, в первый момент он показался ей ангелом-спасителем. Она испытывала жуткий страх и одиночество, и, кроме того, ей очень хотелось есть. Два дня над островом беспрерывно кружили самолеты, и гудение их моторов повергало Беатрис в панику. Все это время она пряталась в гостиной между цветастым диваном и креслом-качалкой. Сил двигаться у нее не было. Сил на это не было даже тогда, когда голод и жажда становились нестерпимыми, и ей надо было пойти на кухню, чтобы поесть и попить. Ноги стали ватными и перестали ее слушаться. Она пробежала почти весь неблизкий путь от Сент-Питер-Порта до дома, выбилась из сил и конец дороги прошла, задыхаясь и хватая ртом воздух. В гору она взбиралась уже на четвереньках. Когда Беатрис вползла в гостиную, ее начала бить безостановочная дрожь.

Те первые дни… Сколько их было? Один, два, неделя? Тогда она еще время от времени выползала в кухню, брала там яблоко, корочку хлеба, делала несколько глотков воды и сразу же возвращалась в свою норку в гостиной, чтобы притаиться, как маленький, насмерть перепуганный зверек. Потом самолеты перестали летать, а она перестала покидать свое убежище. Всем своим существом Беатрис чувствовала, что неминуемо должно произойти что-то страшное, а рядом не было никого, кто мог бы ей помочь. Она ждала, со страхом думая, что скоро умрет.

Когда на пороге гостиной внезапно возник незнакомый человек, его появление не вызвало у девочки страха. Она смотрела на незнакомца почти безучастно. На человеке была серая военная форма и высокие черные кожаные сапоги. Фуражку он снял и держал в руке. Он был рослым и громадным, но не казался опасным.

— Кто это здесь? — спросил он. Он говорил по-английски, но очень комично коверкал слова. Определенно, он не был англичанином. — Как тебя зовут, крошка?

Беатрис отнюдь не была уверена, что сможет что-то произнести в ответ, сможет выдавить из себя хоть один звук. Подчинятся ли ей мускулы, сможет ли она двигать губами и языком? Но, к ее удивлению, заговорить она смогла.