Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
— Разве она не прелестна? — всплеснула руками панна Эугения. И Себастьян кивнул: слов, чтобы описать всю прелесть Розочки, у него не нашлось.
— И вот представьте, эта женщина… она заявляет, будто бы Розочке надобно работать над собой!
Розочка вздохнула, и колючее золотое кружево, что топорщилось над декольте, шелохнулась.
— Мама… — теперь в голосе ее звучал упрек.
— Молчи. Мать лучше знает! Розочка так расстроилась… так расстроилась… — панна Эугения подала дочери поднос с пирожными. — Она и теперь переживает.
Розочка величественно
Проглотила, не жуя.
И потянулась за следующим.
— Видите, как переживает? Розочка всегда, когда волнуется, ест…
Судя по объемам, Розочкина жизнь была полна волнений и тревог.
— И мы, если хотите знать, вовсе собирались расторгнуть договор… я не сомневаюсь, что Розочка и без помощи этой женщины составит чье-нибудь счастье. Вот вы, сколь я понимаю, не женаты…
Розочка прекратила жевать и повернулась к Себастьяну. Поворот она совершала всем телом, медленно, и Себастьяну почудилось, что слышит он и натужный скрип корсета, и хруст золотой ткани, готовой вот — вот расползтись по шву.
— Не женат, — вынужден был признать он.
— Какое замечательное совпадение!
— Это не совпадение, — Себастьян покосился на дверь, которая была заманчиво близка. — Это жизненный принцип…
— Хочу, — произнесла Розочка и, вытянув руку, ткнула в Себастьяна пальцем.
— Роза!
— Прости, мама, — она опомнилась, но руку не убрала, а лишь мизинчик оттопырила. — Купи…
— Что ж, — Себастьян поднялся, — если ничего больше о панне Вышковец вы сказать не можете…
— Купи! — Розочка топнула ножкой, и креслице под нею опасно захрустело.
— Роза! Многоуважаемый Себастьян… вы к нам не иначе, как чудом попали…
— Да нет, извозчик довез…
— …и мы просто обязаны использовать этот шанс! Поверьте, мы можем быть полезны друг другу…
— Верю, — Себастьян осторожно отступил к двери, но панна Эугения с неожиданной прытью заступила дорогу.
— Вы ведь князь…
— Ненаследный, — уже без особой надежды на спасение, уточнил Себастьян.
— Это мелочи… главное, что князь… а права наследования Жоржик купит… поймите, — на локоть Себастьяна легла сухонькая ручка. — Розочка — нежное дитя, которое не привыкло к отказам… и если вы сейчас просто уйдете, это нанесет ей огромную рану…
Розочка следила за матушкой, но и о пирожных не забывала.
Волновалась, надо полагать.
— Простите, но…
Слушать панна Эугения не стала. Она заговорила быстро, но громким шепотом:
— Сами посудите, когда вам еще подвернется подобная невеста! Вы в полиции служите, верно? Небось, не от хорошей жизни? Сколько получаете?
— Десять злотней в месяц, — честно ответил Себастьян. — И еще премия бывает. До пяти.
— Пятнадцать злотней?! Боги милосердные… как вы живете?
— С трудом…
— Очень вам сочувствую… я сразу поняла, что вы в затруднительном положении пребываете… где это видано, чтобы князь в этаком, уж не обижайтесь, бедненьком костюмчике ходил. Небось, шерстяной?
Себастьян кивнул: как есть шерстяной, из аглицкого сукна,
шитый, естественно, не за акторскую зарплату.— Вот! А женитесь на Розочке, в атласах ходить будете!
— Золотых?
— Золотых, — подтвердила панна Эугения. — И цепочку на шею вам купим. Золотую. Толстую.
— Чтоб не сбег?
— Простите?
— Ничего… это я так… вслух думаю.
— Думайте, — милостиво позволила панна Эугения. — Только не слишком долго. Небось, Розочка с ее приданым, долго ждать не станет.
И Себастьяна, наконец, отпустили.
— Мама! — в очах Розочки появились крупные слезы.
— Он вернется, дорогая…
…к золотой цепи и наморднику, который всенепременно всучат вместе с цепью, выбрав тот, который подороже…
Нет уж, в ближайшие пару лет Себастьян сию улочку будет обходить стороной.
В собственном кабинете Евдокии царил беспорядок, устроенный ею же. Вот что-то не ладилось с расходными книгами. Нет, сходилось все до мелочей, но… не давала покоя некая несуразица, не позволявшая Евдокии с чистой совестью убрать книги в сейф.
И она вновь и вновь перелистывала плотные страницы, хмурилась, выписывала то одни цифры, то другие, сравнивала… складывала… делила… и отвлекаясь, гоняла серебряные бусины по нити счетов.
Не складывалось.
Ничего не складывалось… и не только в книгах.
Вчерашний вечер. И мигрень. Шпильки, которые Лихо вытягивал из волос, и каждую — с болью. Сон глухой.
Письмо.
Сегодняшнее утро, которое не утро вовсе, а полдень…
Письмо.
Грач и револьвер.
Собственное престранное состояние, когда буквально все из рук сыплется.
И снова письмо.
Почему он утра не дождался? Уехал именно сейчас… однако же почерк Лихославов, в том сомнений нет.
Евдокия с раздражением захлопнула книгу и листки мятые на пол смахнула: с деньгами она после разберется, есть дела и поважней.
Она достала пистолет и конверт, от которого пахло порохом и… и еще чем-то, Лихо точно сказал бы чем именно, а у Евдокии нос человеческий, слабый. Она и так, и этак поворачивает конверт, бумагу ноготком царапает, хотя в том толку никакого.
Перечитывает.
И почти понимает, в чем дело. Мысль скользкая, что угорь, но Евдокия поймала бы ее… еще немного и поймала бы.
Но скрипнула дверь, протяжно так, резанув по ушам. И счетная доска выпала из онемевших вдруг пальцев.
— Вижу, вы все работаете, — Богуслава вошла без приглашения. — Вы слишком много работаете, дорогая.
Лиловое платье с высоким воротником, с тремя рядами аметистовых пуговиц, с рукавами узкими, присобранными. На них тоже пуговки поблескивают вороньими внимательными глазами.
Шляпка.
Вуаль густая, по-за которой не разглядеть Богуславиного лица. Только губы и видны, вишнево — красные, яркие.
— Что вы здесь делаете?
Евдокии стало стыдно и за невзрачное свое платьице, и за косу, что в конец растрепалась, и за чернильные пятна на пальцах… и вовсе за кабинет этот, сделанный под ее вкус, оттого лишенный женственности.