Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака

От Богуславы его ждут. Ей верят. Восхищаются. И следует признать, что это восхищение, которое порой граничило с помешательством, было ей приятно.

Хоть какая-то польза…

– У вас чудесный вкус, – польстила Бержана, перекусывая шелковую нить ножничками. – Мне тоже неимоверно больно видеть, во что превратился этот дом… а все – стараниями нашего батюшки. Вы не подумайте, я, как и полагается доброй дочери, чту его. Но почитание не туманит мой разум. Я вижу, сколь сильно он погряз в пучине порока.

Тонкие пальцы Бержаны, вялые, белые, копошились в корзинке для рукоделия, перебирая нитяные комки…

…виделись черви… тонкие разноцветные черви, которые спешили опутать эти пальцы, поймать Бержану.

– Теперь вашими стараниями этот дом возрождается… но до былого великолепия ему далеко.

Катарина поймала нить-червя. Потянула. Вытянула и привязала к стальной игле. Она действовала с хладнокровием, которое импонировало бы Богуславе, если бы нить и вправду была бы червем. Вот только к настоящим червям княжна Вевельская не прикоснется и под страхом смерти. Слишком брезглива. Горда. И забывает, что гордыня – тот же грех в глазах ее богов.

Ее ли?

Именно так, те боги давно уже перестали что-то значить для Богуславы. Когда? Прошлым летом… или уже осенью, когда вместе с последней листвой догорело и сердце ее.

Болело?

Истинно так, болело, особенно в ночной тишине, когда становилось пусто… и супруг уходил… он быстро потерял к Богуславе интерес, а быть может, никогда его не имел, желал лишь денег…

…к счастью, оказался слишком слаб, чтобы деньги забрать.

О нет, Богуслава позволяла себе щедрость и супруга баловала. Ни к чему слухи, будто бы в жизни семейной их что-то там не ладится… пусть он и ходит по девкам… а кто не ходит?

Лихослав?

Он волкодлак, а эти верные… и смешно, и горько оттого… и тогда, осенью, как раз под дожди, которые были будто бы слезы, только не Богуславины – способность плакать она утратила гораздо раньше, – ей и пришла в голову удивительная мысль, что если бы Лихослав выбрал ее…

…глядишь, любви его хватило бы, чтоб заполнить пустоту внутри Богуславы. И эта пустота не пожрала бы ее…

…впрочем, дожди закончились, а после появились морозы, и землю, и душу Богуславы прихватило ледком. Кажется, тогда-то ей и пришла в голову замечательная мысль…

Она улыбнулась, на сей раз без принуждения, но самой себе, собственным тайным планам…

Она раскрыла веер из перьев сойки. И провела пальцами по костяной резной рукояти… уже скоро… совсем скоро…

– Мои родители повели себя безответственно. – Бержана выводила дорожку из стежков… что это будет? Очередная накидка на подушки, украшенная очередным же высоконравственным изречением? Картина? Носовой платок с монограммой? – И нам суждено отвечать за грехи их.

Бержана была некрасива. Быть может, в том истоки ее желания уйти в монастырь?

Ей к лицу будет монашеское облачение, а вот темно-зеленое платье не идет. Кожа желтовата. Узковато лицо. Лоб чересчур высок, а подбородок – узок. Шея длинна, но как-то нелепо, по-гусиному, и гладко зачесанные волосы лишь подчеркивают некую несуразность ее головы, будто бы сплющенной с двух сторон.

– И мои сестры пока не осознали, что боги приготовили для них путь…

Августу и Катарину, пожалуй, можно было назвать хорошенькими.

Сладенькими, как сахарные розы.

И такими же бессмысленными. Батист и муслин. Перламутровые пуговицы. Кудельки-букли, которых навертели столько, что появилось в образе сестер нечто такое, весьма овечье…

Быть может, оттого и в самой речи сестер нет-нет да проскальзывало блеяние.

– У каждого своя дорога. – Богуслава сказала чистую правду.

В нынешнем ее состоянии, пожалуй, все еще зимнем, несмотря на близость лета и жару, которая в иные времена выматывала, напрочь лишая сил, правду говорить было легко.

Все изменилось.

И силы у Богуславы имелись… то-то супруг ее удивился, когда… и испугался… и страх этот сделал его хорошим мужем… удобным.

Богуслава коснулась пальцами губ, вспоминая сладкий вкус крови.

Тоскуя по этому вкусу.

И по утраченной силе… тогда она, глупая, не сумела сберечь демона. А ныне вынуждена прятаться, поскольку все же слишком слаба, чтобы устоять перед людьми.

Перед всеми людьми.

Хлопнула дверь, громко, пожалуй что раздраженно, и мысли разлетелись осколками. Богуслава поморщилась, все же в нынешнем ее состоянии ей было тяжело сосредоточиться на чем-то, что касалось чужих забот, до того пустыми, никчемными казались они.

И от маски Богуслава уставала…

Домой бы… она бросила взгляд на каминные часы – еще одна жалкая подделка, исполненная столь грубо, что поддельность эта становилась очевидна каждому. И часы наверняка врали, но… ждать.

Еще полчаса? Час?

Сколько получится. Богуслава лишь надеялась, что ожидание это будет вознаграждено.

– Евдокия, – меж тем Бержана, которой было невыносимо молчание, обратила свой взор на купчиху, которая вернулась в гостиную, – а вы что думаете о служении богам?

– Ничего не думаю, – спокойно ответила Евдокия.

Хорошо держится. С должной отрешенностью, с подчеркнутым равнодушием, которое и бесит глупеньких девиц Вевельских. Им-то мнилось, что Евдокия станет заискивать, золотом осыпать в попытке снискать расположение новоявленной родни.

Богуслава осыпает.

Но ей не расположение надобно, а поддержка, когда…

…все ведь изменится.

И скоро.

Бержану этакий ответ не порадовал. Она поджала губы, и без того узкие, а ныне превратившиеся вовсе в черту. И лицо ее сделалось еще более некрасивым.

Не в отца пошла, тот хорош, Богуслава видела портреты. И не в матушку…

– Вы не чувствуете в себе внутренней потребности очиститься? – Бержана раздраженно воткнула иглу, будто бы не канву перед собой видела, но врага… воплощение порока, которое и собралась одолеть железом да шелком.

Железо Богуславе не нравилось. Холодное. И холод этот отличался от зимнего, поселившегося внутри.

– Не чувствую. – Евдокия присела на софу и расправила юбки.

…и платье ей идет.

…у кого шила? Надобно будет выяснить…