Хранить вечно. Дело № 2

Створки тем временем разъехались – Яша только теперь обратил внимание, что они опираются на ролики, катящиеся по утопленной в мостовую металлической полосе, – на улице мягко зашуршало, и в проём ворот въехало большое авто. Ничего общего с тем, что он привык видеть на улицах Москвы, Берлина или Вены, и даже с тем угловатым агрегатом, что стоит перед домом: низкий, зализанный, изящных очертаний экипаж, похожий на неведомую сплющенную рыбину или ракету; широченные колёса, на блестящей радиаторной решётке красуется незнакомый значок. Ветровое стекло (машина закрытая, с жёстким металлическим верхом) очень сильно скошено назад и тоже выгнуто, и из-за него весело машет рукой молодой человек лет восемнадцати-двадцати.

Мысли, и без того несущиеся карьером, удвоили темп – теперь Яша был близок к панике. Вот сейчас гость выйдет из машины, подойдёт и задаст вопрос – а что ему отвечать? Продолжать стоять на крыльце и улыбаться с глупым видом? Выкручиваться, отделываться общими фразами, надеясь, что кривая как-нибудь да вывезет? Притвориться больным, попросить заехать в другой раз? Вариант недурён, но что изменится-то до этого самого другого раза?

Решение пришло вдруг, как вспышка магния на полке аппарата фотографа. Амнезия, потеря памяти! Если это сработало в 1929-м году, то почему бы не сработать и здесь, в 2022-м? Сослаться на неудачные последствия эксперимента, показать установку в подвале – помнится, Давыдов упомянул, что никому о ней не рассказывал… Хуже точно не будет, потому как хуже некуда – а вот польза может и получиться, особенно, если под предлогом потери памяти попросить парня помочь «дяде Лёше» вспомнить хотя бы самые необходимые вещи?

Автомобиль мелодично рыкнул, подался задом, заруливая на площадку. Хлопнула, закрываясь, дверка, что-то тонко пискнуло в руке выбравшегося из машины молодого человека в короткой, до пояса, ярко-красной куртке. В руке он держал что-то вроде вещмешка, химически-яркого красного цвета.

– Здрасьте, Дядь Лёш! Я тут возвращался из Твери – дай, думаю, заверну к вам. Набирал, хотел предупредить, а вы всё не берёте…

Он широко улыбнулся, что, впрочем, не скрыло тревожных ноток голоса.

– Я уж переживать начал. У вас точно всё хорошо? Может, опять сердце?

Яша кивнул и посторонился, пропуская парня в дом.

Всё, поздно гадать. Теперь – как получится.

IV

Чувствительный хлопок сзади по плечу, широкой, как лопата, ладонью в кожаной перчатке. «Приготовиться!» – кричит пилот. То есть он должен это крикнуть, но за тарахтеньем мотора и воем воздуха, я ничего не слышу. Отстёгиваю ремни, переваливаюсь через бортик кабины и встаю в рост, хватаюсь за ближайшую стойку, поддерживающую верхнюю плоскость биплана. Марк тоже отстёгивается и изготавливается последовать за мной. Я отрицательно качаю головой – рано, места на крыле мало, как и в тесной одноместной кабинке, где мы едва-едва поместились при взлёте. Стоять крайне неудобно – согнувшись, уперев одну руку в борт, другой намертво вцепившись в расчалки, чтобы хоть как-то противостоять набегающему потоку. Взгляд на пилота, тот кивает, поднимает левую руку, сжимает и разжимает кулак – «Пошёл!» – и я, мысленно перекрестившись, отталкиваюсь ногами от крыла и головой вперёд лечу в семисотметровую пропасть, полную прозрачного осеннего воздуха.

Ни о каких «самораскрывающихся» парашютах, как и о вытяжных фалах, которые в больших самолётах пристёгивают перед прыжком карабином к тросику, протянутому под потолком кабины, тут речи нет. Старина У-2 (хотя, какой же старина? Всего два года, как в производстве, последний писк советского авиапрома!) лишён подобных излишеств. Нет и запасного парашюта – только тяжеленный, громоздкий тюк импортного американского «Ирвинга» за спиной, да алюминиевая, крашеная в зелёный цвет скоба, которую сжимают мои пальцы.

«Двести двадцать один, двести двадцать два, двести двадцать три – пошёл!» Рву на себя скобу. «Ирвинг» не подвёл – девять десятков квадратных метров парашютного шёлка с хлопком разворачиваются над головой. Стропы подвесной системы чувствительно рвут за плечи, и я повисаю под куполом, болтая ногами, как это и полагается всякому новичку. Правее и выше виден неспешно удаляющийся биплан, от которого отделяется, летит вниз и через положенное время повисает на стропах ещё одна фигурка – это Марк вслед за мной совершает третий в своей жизни прыжок.

У-2 тем временем разворачивается и заходит на посадку. На широком лугу, гордо именующемся лётным полем харьковского аэроклуба его ожидает следующая смена спецкурсантов. А я наслаждаюсь недолгими минутами беззвучно-плавного спуска, любуюсь кучерявящейся по краю поля рощицей, белые крестики планеров у дальнего конца ВВП и грузовичок-буксировщик, с которого к одному из «парителей» тянут трос. Ветерок сегодня слабый, но всё же парашют немного сносит и я, вспомнив полученные инструкции, принимаюсь за дело: осматриваю купол и стропы на предмет перекруток и перехлёстов (слава богу, всё в порядке!) после чего подтягиваю стропы с левой стороны, заставляя парашют скользить прочь от рощи. Приземление на кроны деревьев, пусть даже и такие жиденькие, и неизбежная прогулка в госпиталь – совсем не то, чем я хотел бы завершить так хорошо начавшийся день.

Лётное поле набегает под ноги, мелькают полосы скошенной травы. Подтягиваюсь, как учили, на стропах, крепко сжимаю лодыжки и колени, сгибаю ноги – и, коснувшись земли старательно, как на бесчисленных тренировках, падаю перекатом на бок. Теперь вскочить, и пока порыв ветра не наполнил купол и не поволок меня по земле, поймать нижнюю стропу и со всей дури подтянуть к себе, потом сгрести в охапку бледно-жёлтой, скользкой на ощупь ткани – всё! Можно принять мужественную позу с ладонью, приложенной козырьком к кожаному лётному шлему, и наблюдать, как метрах в ста от меня изготавливается к приземлению Марк Гринберг.

– Опять не вернёшься к отбою? – спросил Марк. – Смотри, в последний раз тебя прикрываю. Взял, понимаешь, манеру шляться по ночам…

– Не завидуйте так громко, юноша! – я поднял палец. – И вообще, мы не в коммуне, и отбоя тут нет.

– Зато дверь на ночь запирают! – не сдавался напарник. – И вахтёрша внизу, Нинка – чистый цербер, даром, что ещё молодая. С наганом!

– Нинку пусть здешние, общежитейские боятся, а нам-то что? Стрелять, что ли, в меня будет, или к Антонычу стучать поедет?

– К Антонычу она, конечно, не поедет. – рассудительно ответил Марк. – Но и дверь после одиннадцати вечера не откроет, ломись хоть до утра. Тебе охота на улице ночевать?

– А кто тебе сказал, что я собираюсь ночевать на улице? – ухмыльнулся я. – Уж найду где, не сомневайся!

По вопросу непоколебимости вахтёрши Нины, действительно, вооружённой старым солдатским наганом в потёртой жёлтой кобуре, у меня имелось своё мнение, но делиться с Марком я им не стал. Воистину, шоколадка московской фабрики «Красный Октябрь» (бывшее товарищество «Эйнемъ») способна делать чудеса… Впрочем, злоупотреблять однажды произведённым эффектом я не собирался – надо полагать, мы здесь не в последний раз, и добрым отношением с такой важной персоной, как вахтёрша, лучше лишний раз не злоупотреблять. Тем более, что оконную раму в торце коридора второго этажа я ещё час назад подцепил лезвием финки и убедился, что открывается оно свободно, а из окна ничего не стоит дотянуться до железной пожарной лестницы. На второй этаж Нина поднимается редко, нечего ей там делать – вот этим путём я и вернусь…

В общежитии харьковского авиазавода мы ночевали всякий раз после занятий в аэроклубе и вполне успели там освоиться. Обычно нас привозили в аэроклуб часа в два пополудни; в кузов коммунарского грузовичка кроме спецкурсантов набивалось ещё много народу – сотрудники коммуны и вольнонаёмные заводские, кому требовалось по своим делам в город. С утра «АМО» забирал нас прямо от дверей общаги, и тем, кто задерживался, приходилось добираться назад самим, а это без малого двадцать вёрст. Так что опаздывать в любом случае не стоило – в противном случае рискуешь попасть в родную коммуну в лучшем случае, к обеду.