Хранить вечно. Дело № 3

Так вот, как оказалось – ничего подобного! После девятого по счёту завтрака (сладкий чай, булочка с маслом и глазунья из двух яиц) нас вызвали в кабинет «кума» – там мы с первых дней пребывания в «особом корпусе» прозвали сотрудника, ведающего внутренним распорядком. Нам предложили сесть, после чего каждому был выдан листок с текстом – для прочтения, ознакомления и подписи. Это оказалась форма обычная подписки о неразглашении, разве что, некоторые формулировки намекали на то, что в случае нарушения обычной уголовкой не отделаться. Мы подписали – а куда деться? Попала собака в колесо – пищи, а беги! После чего, собрали свои невеликие пожитки, и в сопровождении ассистента Гоппиуса двинулись прочь.

Небольшая деталь: проходя мимо железных ворот в стене, отгораживающей территорию «особого корпуса», мы заметили торчащую в сугробе ёлку – наполовину осыпавшуюся, с обрывками бумажных гирлянд и конфетных фантиков, сиротливо висящих на ниточках. Похоже, всеобщий запрет на празднование мещанского, мелкобуржуазного и дурманно-религиозного Нового Года на ведомство доктора Гоппиуса не распространялся.

Снега этой зимой навалило много, и для коммунаров, которым требовалось отработать наряды, хватало работы – расчищать дорожки и площадки перед зданиями коммуны. Вот и сейчас мы миновали не меньше троих «провинившихся», размахивавших фанерными лопатами. По старательно очищенным от снега ступеням мы поднялись на крыльцо, обмахнули стоявшим тут же веником из ивовых прутьев от снега обувь (знаем мы этих «дэчеэска», не посмотрят, что люди прибыли после долгой отлучки, обязательно прикопаются) распрощались с провожатым, и вступили под гостеприимные своды главного корпуса коммуны имени товарища Ягоды.

Здесь всё было так же, как и когда мы уезжали – и знамя в узком, крашеном ярко-зелёной краской ящике, и дневальный с винтовкой, одетый по случаю зимних холодов в вязаную безрукавку поверх юнгштурмовки, и аппетитные запахи из двери в столовую.

– Гринберг, Давыдов, это вы? Вернулись, значит?

По широкой, лестнице, ведущей на второй этаж, навстречу нам сбегал коммунар Семенченко, из нашего отряда. Ого, да у него на рукаве – повязка дежурного командира?

– Привет Лёвка! Что это ты в дежкомах? А Олейник где?

– Руку сломал на катке, неделю назад. – с готовностью ответил Семенченко. – И неудачно так вышло: перелом оказался открытый, да ещё какой-то там особенно сложный. Его в Харьков увезли, на операцию, а я вот пока замещаю. Да вы потом всё узнаете, а сейчас – пошли! Койки ваши свободны, тумбочки никто не трогал, так и стоят запертые, как вы их оставили. Разложите вещички, в порядок себя приведёте, а там и обед…

И, не слушая нас, рванул вверх по лестнице. Мы с Марком, чуть помедлив, отправились за ним. Я поднимался по засланным ковровой дорожкой ступеням, и всем своим существом впитывал забытое чувство дома, куда судьба позволила мне вернуться.

…На этот раз – повезло…

III

Белая пустота затопила его сознание, стоило только вынырнуть из чёрного провала, которым знаменуется начало любого флэшбэка. Контраст оказался настолько силён, что Яша не сразу сообразил, что белизна вокруг – вовсе не зрительные галлюцинации. Белый потолок над головой; белые стены, белая простыня, прикрывающая лежащее на койке тело. И только широкие кожаные ремни, притягивающие его к ложу – один поперёк груди, другой ниже, в области поясницы – жёлтые, из толстенной сыромятной кожи. Однажды ему приходилось видеть человека, «спелёнатого» таким вот способом – в психиатрической клинике доктора Фрейда, где он побывал на импровизированной экскурсии. Самого создателя теории психоанализа увидеть не удалось (сам Зигмунд Фрейд уже несколько лет страдал от рака нёба и челюсти, и не появлялся на людях) но не побывать в стенах, где заново писались постулаты психиатрии и психологии, раз уж представился такой случай, Яша, конечно, не мог. Впечатление, вынесенное им оттуда, было столь же поучительным, сколь и тягостным – и кто же мог тогда знать, что однажды он сам окажется в доме скорби, притянутый ремнями к койке, в палате для буйных?

…не он сам, если быть точным, а его тело. Отчего-то Яша совершено точно знал, что флэшбэк, пусть ненадолго, но вернул его назад, в конец первой трети двадцатого века. И теперь приходится делить его – опять же, в течение весьма краткого промежутка времени, – с сознанием Алёши Давыдова, ставшего безропотной жертвой в этих загадочных играх с обменами разумов. Но, видимо, угнетённое состояние психики несчастного подростка каким-то образом повлияло и на собственное Яшино сознание – потому что он обнаружил, что пытается говорить. И не просто говорить – он бессвязно, обрывками, перескакивая с одной темы на другую, вываливал на слушателей сведения о своём пребывании в будущем, о том, что успел узнать здесь, что сумел понять за эти несколько долгих месяцев.

…слушатели? Кто, откуда?.. Яша не смог бы точно сказать, были они вообще или нет – размытые тени, может и не люди вовсе, а видения, призраки, порождённые взбудораженным сознанием, неясно, его собственного, или Алёши Давыдова. И оставалось надеяться, что и слова, против его воли срывавшиеся с губ, были столь же неясны, размыты, обрывисты – потому что контролировать это словоизлияние он никак не мог. Пытался, старался, пробовал даже заставить себя прикусить язык, и добился лишь того, что провалился в чёрную, пронизанную россыпями цветных огоньков, муть, знаменующую обычно завершение флэшбэка.

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Тинг-танг…

Яша рывком поднялся и сел на постели. На часах – три ночи. Ставшая привычной спальня в квартире Симагина, в окнах, выходящих на Ленинский проспект, плещутся полотнища света – автомобили, рекламные огни, жизнь в столице не замирает даже глубокой ночью. В голове звенящая пустота; тем не менее, всё, что он испытал во время этого флэшбэка, отпечаталось в памяти ясно, до последней детали, до последней мелкой мелочи.

..вот только – были слушатели у его скорбного ложа, или нет? Если были, если они ему не померещились – тогда дело дрянь. Подобные утечки сведений из будущего не доведут до добра, разве что сотрудники психбольницы сочтут его слова за бред, образы, почерпнутые на донышке расстроенного разума, и попросту от них отмахнутся? В этом заведении, надо полагать, ещё и не такое слышали…

А если нет? Если найдётся чудак – или человек, внимательный, способный нестандартно мыслить – который воспримет всё сказанное всерьёз? Конечно, здесь, в двадцать первом веке, это ничем ему не грозит, но… всё равно, тревожно. И если странный флэшбэк повторится, надо будет приложить все усилия, чтобы не допустить нового потока сознания.

Тинг-танг…

Кабинетная «мозеровская» шайба мягко, бархатно отбила половину четвёртого ночи, и Яша ощутил, как кикимора, с некоторых пор переселившаяся с дачи под порог московской квартиры, присосалась к сердцу – не очень-то и больно, но тоскливо и как-то безнадёжно. Он нашарил на тумбочке возле постели пузырёк нитроглицерина и сунул под язык два шарика. Потом подумал, и добавил ещё два.

…Нет уж, хватит с него видений – спать, спать…

Нач. Секретного отд. ОГПУ СССР

тов. Агранову. Я. С.

Срочно. Лично.

Выдержки из оперативного донесения секретного сотрудника (вымарано).

В дополнение к (вымарано).

«Согласно полученной инструкции я, пребывая в должности санитара в психиатрической клинике первого МГУ, ежедневно с 11.00 по 20.00 находился на медицинском посту, где имел постоянный доступ к пациенту (вымарано) оперативный псевдоним «Беглец». Действуя в соответствии с имевшимися у меня указаниями, я осуществлял непрерывное, насколько предоставлялась такая возможность, наблюдение за «Беглецом», о результатах какового и сообщаю в настоящем донесении:

1. До 11.01.1930 г. поведение и состояние «Беглеца» оставалось стабильным (см. оперативное донесение от 17.12.1929 г.) В беседы поднадзорный ни с кем не вступал, говорил сам с собой, причём слова его были неразборчивы и бессвязны, что не позволяло уловить смысл сказанного. Большую часть времени «Беглец» находился в возбуждённом состоянии, не оставляя попыток освободиться, из-за чего был на постоянной основе зафиксирован на койке. Поскольку проведение гигиенических процедур с «Беглецом» входило в мои ежедневные обязанности, я воспользовался этим, чтобы задать ему указанные в инструкции вопросы. Ответы на большинство каковых были даны так же бессвязные и неразборчивые. На вопрос «кто ты и что о себе помнишь?» «Беглец», как неоднократно делал и раньше, представился Алексеем Давыдовым, учащимся школы из г. Чита. На дальнейшие вопросы отвечать отказался.

2. 12.01.1930 г. в 14.23. с «Беглецом» случился сильнейший припадок, симптомами схожий с эпилептическим. Медсестра Т.А. Кононенко, находившаяся в этот момент в палате, убежала за дежурным врачом (зав. отделением тов. Шапиро в клинике отсутствовал по случаю воскресного дня). Я же в ожидании появления дежурного врача, стал оказывать «Беглецу» предписанную в таких случаях помощь, а именно: дополнительно зафиксировал его на койке и попытался поместить между зубами скрученное в жгут полотенце. Однако в этот момент судороги у «Беглеца» внезапно прекратились, и он начал говорить. Речь его была чрезвычайно быстрой, в связи с чем я сумел разобрать только отдельные фразы, каковые, согласно полученной ранее инструкции, в данном донесении не привожу (см. приложение 1). «Беглец» говорил около двух с половиной минут, причём последние полминуты при этом присутствовали медсестра Т.А. Кононенко и дежурный врач С.И. Шмеерзон, явившийся в палату «Беглеца» по её вызову. По указанию вышеозначенного Шмеерзона «Беглецу» был поставлен укол препарата «фенобарбитал» (сведениями о назначенной дозировке я не располагаю), после чего «Беглец» почти сразу погрузился в глубокий сон.

3. В 15.56 в отделение явились трое мужчин в штатском, представившихся сотрудниками ОГПУ СССР. Предъявив служебные удостоверения и сославшись на личное указание нач. Секретного отдела тов. Бокия Г.И., они забрали «Беглеца», изъяв так же его историю болезни и прочие документы и личные вещи, с которыми «Беглец» поступил в клинику. Сам «Беглец» при этом находился в состоянии сна и на попытки разбудить, а так же прочие действия, совершаемые с ним, не реагировал. В результате чего сотрудникам, для того, чтобы его вынести, пришлось воспользоваться носилками, взятыми в ординаторской отделения.

4. На требование дежурного доктора С.И. Шмеерзона поставить сперва в известность заведующего клиникой профессора П.Б. Ганнушкина, сотрудники ответили отказом в резкой форме, сопроводив его обещанием тяжких последствий, буде упомянутый Шмеерзон попробует предупредить профессора после их отбытия. Особо следует упомянуть, что медсестра Т.А. Кононенко, присутствовавшая при инциденте, никакого участия в нём не приняла, и за всё время, пока дежурный врач Шмеерзон спорил с сотрудниками, не сказала ни слова.

5. Сам я не имел возможности сообщить об инциденте по телефону, поскольку дежурный врач С.И. Шмеерзон посадил возле единственного имеющегося в отделении телефона медсестру Т.А. Кононенко, запретив ей подпускать кого-нибудь к аппарату. До другого же аппарата я добраться не мог, поскольку дежурный врач С.И. Шмеерзон запер на замок решётку, перегораживающую выход из отделения; ключ же от замка имелся только у него.

6. По поводу сотрудников Секретного отдела ОГПУ СССР, производивших изъятие «Беглеца», имею сообщить следующее…»

– Зима-то в этом году какая!.. – мужчина, стоящий возле окна, вздохнул. – Впору пожалеть, что отменили празднование Нового Года!

Для подобного восхищения имелись все поводы: снег на улице валил густой, по-настоящему январский. Электрический фонарь на чугунном столбе красиво подсвечивал его пелену, укрытые белыми подушками ветви лип на бульваре, засыпанные по самые спинки скамейки…

– Религиозный дурман, Меир. – с усмешкой ответил второй, сидящий возле стола. Он откупорил бутылку коньяка с надписью «Арарат» на этикетке, сделанной по-русски и по-армянски. – Сплошной религиозный дурман и злонамеренное отвлечение трудящейся молодёжи от идеалов мировой революции. Хотя, Ильич, помнится, одобрял, и даже сам устраивал ёлки для детей кремлёвских служащих…