Хранитель Реки

И все же здесь лучше, это однозначно. Ефим на секунду представил себе, как бы он назвал редкому покупателю вернисажа сумму в тысячу долларов за какую-нибудь, пусть даже и оглоблинскую, картину. Сколько было бы смеха! Здесь же Береславский твердо был намерен не продавать ничего дешевле заветной круглой суммы.

К стенду с оглоблинскими полотнами и акварелями тоже начали подходить люди. Не все выказывали восхищение, но было видно, что увиденное их задевает. Чуть позже Ефим научился различать среди них оглоблинских коллег, художников, которых на выставке тоже было немерено. Именно они постоянно сверкали на стенде Береславского вспышками «мыльниц», пытаясь разобраться, как это сделано.

Ефим не возражал против такого промышленного шпионажа, только ухмылялся, вспоминая историю рождения, например, вот этого шедевра – небольшой, меньше третьего формата, акварели, на которой была изображена пронзительная русская зима: белоснежный – а как его еще назвать? – снег, темные ели, узкая дорога в лесу и на дальнем плане – пара одиноких избушек.

Ефим лично присутствовал при хулиганском акте создания этого произведения: Оглоблин только что завершил акварельный портрет Береславского и помыл кисточки в маленькой баночке (кстати, писал художник с натуры, но получился Ефим Аркадьевич с трубкой, пижонским стиляжьим зеленым галстуком и такой наглый, что Наташка, увидев родное лицо, только радостно хихикнула). Ефим думал, что рабочий день Вадика на этом завершится, ан – нет. Художник в лоб спросил профессора:

– Хотите, создам шедевр из грязи?

– Хочу, – честно ответил профессор: Береславскому нравились изящные и при этом малобюджетные решения.

Вот Оглоблин и создал шедевр. Чистый белый цвет дала ему акварельная бумага «торшон», все остальное он взял из баночки с грязной водой, оставшейся после мытья кисточек. Точно, волшебство.

А вот и первый потенциальный покупатель объявился. Судя по часам и галстуку – не меньше, чем олигарх.

– Сколько стоит вот это? – брезгливо оттопырив нижнюю губу, спросил он про картину, на которой был изображен… череп козы. Оглоблин никогда не утруждал себя объяснениями, почему он взял тот или иной сюжет. А Ефим, как и договаривались, никогда не давал советов, если Вадик их не просил.

– Тридцать тысяч рублей, – спокойно сказал Береславский. И пожалел, что не назвал больше: продавать картину этому неприятному человеку ему не хотелось.

Подобное сложно объяснить, но процесс торговли картинами вовсе не напоминал Ефиму иные, знакомые ему прежде акты продаж. Картины реально было жалко. А отдавать их в неприятные руки вообще было жалко настолько, что лучше уж не отдавать. Черт с ними, с деньгами!

Но олигархический мужчинка и не был настроен на приобретение странного Вадикиного шедевра. Он только хмыкнул недовольно и двинулся по проходу дальше.

Следующей были вполне приятная молодая пара, вероятно муж и жена. И нацелься они на живописные останки козы или даже на созданный грязью зимний пейзаж – Ефим продал бы им за милую душу. А потом с удовольствием бы ощущал в кармане не такую уж и тощую пачечку. Но симпатичные молодые люди возжелали купить не козу, и не пейзаж. И ни одну из тридцати других картин. А захотели маленькое полотно «Красотки», повешенное не в самом удачном месте – близлежащая лампочка бросала на картину раздражающий блик.

Вот это уже было неприятно. Не блик, а то, что «Красоток» реально могли купить. Девчонок, столь чудесно искаженных волшебной Вадиковой кистью, что, перестав быть реальными персонажами, они стали только красивее и роднее зрителю. Ефим привык к этой работе и понял, что вовсе не хочет с ней расставаться, пусть даже и за тысячу американских долларов.

– Сколько девчонки стоят? – улыбчиво спросили молодые люди. Похоже, магия картины их тоже затронула.

– Сто тысяч рублей, – недобро вымолвил Береславский.

Слышавшая разговор Наташка тихо ахнула.

– Сто? – удивились ребята. Сумма явно была для них неподъемной. – Она же маленькая!

– Это искусство, – лицемерно заявил профессор. – Здесь не все меряется размером.

Ребята, постояв немного, ушли.

А Ефим выслушал гневную Наташкину тираду.

– Такая корова нужна самому, да? Так ты не много здесь продашь! Ты уж выбери: или продавать, или жмотничать.

Супруга легко просчитала обуревавшие душу благоверного сомнения. Впрочем, ей даже нравилось, что в картинах супруг видит не только товар. К тому же благоразумие никогда не было коньком профессора Береславского. Хотя не настолько же!

Каково же было ее удивление, когда ребята вернулись!

– Мы согласны, – сказал парень.

– Но скидку сделайте, – добавила девушка.

У Ефима задрожали руки. Одним ударом – итог десяти лет стояния в Измайлове. Однако «Красоток» все равно было жалко. Впрочем, это уже был чисто технический вопрос: Ефим сам назвал цену, покупатели согласились – и теперь обратного хода у него точно не было.

– Ладно, берите за девяносто, – недовольно буркнул он.

– К вечеру деньги привезем, не сомневайтесь, – сказал парень.

Береславский и не сомневался. Он мучительно привыкал к мысли, что «Красотки» теперь принадлежат не ему.

– Но я оставляю за собой право брать картину на персональные выставки, – уцепился профессор за последнюю соломинку: вдруг покупатели обозлятся на дополнительные условия и откажутся от нее?

Не отказались.

– Хорошо, – легко согласилась девушка. – Пусть люди на нее смотрят.

А у Ефима неожиданно отлегло от сердца. Наверное, потому, что было сделано очередное открытие: реально приятным людям продавать – даже дорогие сердцу – картины не так уж и обидно. Пусть тоже радуются.

Феноменальная сумма в девяносто тысяч рублей тоже не по-детски грела алчное Ефимово сердце. Это ж без малого четверть всех выставочных затрат, включая принты. И вообще: не было ни гроша (Орлов, не одобряя очередного безумного увлечения Береславского, деньги на арт-бизнес выделял с большим скрипом), да вдруг алтын.

Ефим представил, как вытянется Сашкина рожа, когда он узнает, что испачканный Оглоблиным клочок холста стоит больше, чем три дня полной загрузки их лучшего «Хейдельберга». Но в типографии на процесс работает два десятка человек, а здесь один, пусть даже и такой гениальный, как Береславский.

Ну и Оглоблин, конечно.

Ну и Наташка. И Маринка, девушка-ассистентка. И Надюшка. И все тот же «Беор», создавший принты.

Дальше думать на эту тему было неинтересно, и Ефим вернулся к активной стендовой жизни.

Определенно, Оглоблин граждан заинтересовал. И, как мухи на мед, лезли к его полотнам Вадиковы коллеги.

Ефим даже едва успел прекратить небезопасную сцену, когда один из гостей заспорил с Надюшкой (на неприлично профессиональном уровне) об ассоциативных связях творчества Пикассо и Оглоблина. К счастью, Надюшкин оппонент не успел удивиться знаниям пигалицы – его интересовало только искусствоведческое содержание их спора. Но Ефим все равно взволновался: нельзя так обращать на себя внимание посторонних.