Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— Пил. Хотел молочка.

— Видишь? А какой добрый христианин с того времени, как первая корчма появилась, пил в корчме молоко?! А?! Оборотень волею Сатаны.

— Да я... Что же мне делать, отче?

— Перевоплощайся назад, ибо вред нанёс ты органисту. Лови мышей.

— Сроду я мышей не ловил, — жалобно усмехнулся человечек. — Не умею.

— Упорствует, — резюмировал комиссарий. — Ошибочных мыслей не отринул. Неисправим. Отвести к тем.

Старик опустил голову. И вдруг Христос почувствовал, как тяжело, со свистом дышит, почувствовал тепло нагретой рукояти корда. Он огляделся, словно только придя в сознание.

Они оторвались от всех. Подле него стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомою — иудей, Ильяш, ещё пара апостолов. А против них — несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезала перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.

— Ничего не сможем, — тихо сказал он. — Ровно ничего. Отойдём, Тумаш. Помолись ты своему Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымолим проклятие на их головы и на всю эту паскудную жизнь.

Они отошли на прежнее место, чувствуя себя хуже, чем побитые псы. Комиссарий, видимо, заметил их демарш и громко возвестил:

— Напоминаю жителям, что при попытке освободить еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе... Следующий!

Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, видимо, торопился закончить суд:

— Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, крала тёплые закаты и насылала красные, что пророчат ранние заморозки.

— Иди ты знаешь куда, поп, — сказала баба. — Если я и виновата в чём, то разве в том, что репа моя крупнее, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры.

У Христа потемнело в глазах.

— Цена крупной репы, — пробормотал он.

— Дьявольской силой, — комиссарий держался за эти слова, как пьяный за плетень. — Ясно. Отведите... Следующий!

Следующий, молодой человек, был настолько изломан пыткой, что еле шёл. Монахи попробовали было поддержать его под руки — он брезгливо их оттолкнул.

— Убийство клирика, — напомнил комиссарию писец. — Жена сильно верующая.

— За что убил? — спросил комиссарий.

— Не твоё дело, козёл, — ответил подсудимый.

— Т-так, — процедил комиссарий, сочтя, видимо, что в этом случае нужно дать некоторые толкования. — А между тем есть закон, принятый ещё при папе Стефане Восьмом, который запрещает таким мужланам, как ты, сразу хвататься за молотилку или цеп. — Он поднял палец. — Знай! «Миряне не имеют права никогда обвинять священников, даже если застанут их со своими жёнами и дочерьми. Верующие должны в таких случаях думать, что клирик пожелал благословить их близких в более тёплых, сердечнодружеских и интимных обстоятельствах...». Н-ну? Что скажешь ты теперь?

Лицо молодого мужчины было бледным.

— Дай я за это по голове обычному человеку, соседу, выездной суд судил бы за «драку из ревности». Но я дал за это заступнику перед Богом, властелину — и вот вы начинаете говорить мне то, что говорили бы на дыбе. Уже не драка, уже «избиение полезного для Церкви человека, блаженного деятеля её». И тогда иной кары для нас, простых мирян, нет, кроме смерти. Уже мы это сделали «по сговору», ибо «нарочно хотели убить», ибо «еретики и схизматики-диссиденты подстрекали нас». Уже мы заговорщики, чернокнижники, враги и повстанцы, вредители и шпионы. Суд только для нас, а вы неподсудны... И вот я подумал: а почему так? И если нет на вас суда. Божьего и человеческого, то не я ли суд? Может, другой подумает, прежде чем безнаказанно грабить и насиловать.

Кулаки его сжались. С ликованием в голосе он проговорил:

— Я не брал цепа или молотила. Вот под моим кулаком расселась, как яичная скорлупа, голова этого блудливого животного. Я не жалею, лишь бы и другие поступали так... Потому что вы — сброд, сборище висельников, властолюбцев и грязной сволоты.

— Отвести.

В этот момент Христос глянул вбок и чуть не онемел от изумления. Те монахи, которых он встретил, вели по площади хозяина. Он шёл весь просветлённый и всё ускорял ход. Подойдя к столу, земно поклонился комиссарию:

— День добрый, солнце наше ясное. Слава Христу.

Комиссарий листал бумаги.

— Это ты их оговорил? — спросил наконец глава сыскной инквизиции.

— Я, — ударил себя в грудь хозяин. — И не сожалею о ревностном усердии своём к Церкви.

— А вчерашний самооговор зачем? С ума сошёл?

— Н-нет! На себя донёс! Потому что мысль в себе почувствовал.

— Какую?

— Зачем Пан наш Бог в потопе животных топил? Они же греха не имут. Если бы это какому-то верующему выгодно было, тогда ясно. Ну а подумал — испугался. Что ж это будет, если каждый — думать? Каюсь, отче!

Комиссарий сделал знак, чтоб хозяина отвели к остальным.

Глава 25 БОГ НАШ — ОГНЬ ПОЕДАЮЩИЙ

Не давайте святыни псам...Евангелие от Матфея, 7:6.

Последнего из пятерых давно привязали к столбу. Комиссарий давно уже бросил мрачные слова отпущения:

— I nuns, anima anceps, et sit tlbi Deus misericors. [116]

116

Так иди же, грешная душа, и да помилует тебя Бог.

Пылали, тянулись к небу, рвались в него пять огней.

Четверо на кострах молчали. Седой мужчина смотрел на солнце, приближающееся к горизонту. Теперь он не боялся ослепнуть. Это солнце исчезнет, а другого он не увидит. Хотя бы умереть пораньше, чтоб ещё не исчез тёплый Бог.

Пан Коцкий дрожал всем телом и не мог сдержать своей муки: огонь уже лизал ему ноги, хватая выше колен. Крупные, как бобы, слёзы катились из голодных, жалостливых глаз.

Баба извивалась в огне, насколько позволяли цепи, но молчала, и ручейки крови стекали из закушенной губы.

Мужчина-убийца обвис. Может, не держали ноги, а может, хотел скорее задохнуться, чтобы кончились мучения. Но голова его была независимо поднята. Он смотрел в глаза судьям, как дантовский Фаринато, с презрением к самому огню.

Только хозяин, будто не веря себе, водил глазами в разные стороны.

Даже то место, где стояли апостолы, временами опалял нестерпимый огненный жар. Что же было там?

Клубилось, крутилось, ревело. Словно в золотистокровавых воронках стояли пять человек. Огненно-яркие птицы временами отрывались от своего гнезда и летели в розовые сумерки.