Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка на память.

И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.

— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтоб знал, как жить разбоем.

— Убей, — осознав всё, с надеждой попросил мурза.

— Иди. Дайте ему коня.

Мурза пошёл к пригорку. Сел в седло. Тронул коня непонятно куда.

...И тут встревожилось вороньё над лесом. Насторожились мужики под взгорком. Встрепенулись мирские всадники.

От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.

— Корнила, — признал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.

— Что-то они после мессы, — подивился туповатый Филипп. — Эва... Как татарам на головы дубы пускали, так они... А слабые всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...

— Замолчи, — оборвал Христос. — Иди, Мария, встреть их.

Босяцкий заметил её издалека. Шепнул Корниле:

— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.

— Да немного и осталось их. Можно и силой...

— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.

Магдалина остановилась перед мордами коней.

— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.

— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.

Они медленно ехали за ней к пригоркам.

— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уже использовать его для победы над курией?

— А мне это хоть бы что.

— Предала, — укорил друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из грязи вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.

— Не из грязи вы меня вытащили, а в грязь втоптали. Сами туда швырнули — так чего ж вам от меня ожидать?

Босяцкий даже слегка испугался, так брезгливо окаменело смертоносно красивое лицо женщины.

— А между тем он хотел бы, чтоб ты вернулась, он по-прежнему шлёт тебе свою любовь.

— Ничего, — усмехнулась женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под предлогом обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?

Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что конец один, и платила за все годы. Корнила потянул меч из ножен.

— Брось, — остановил капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь Церковь не та.

— Что, у меня не было глаз? — въедливо спросила она. — Всё меняется, не меняетесь только вы да властители.

— Ты знаешь, что тебя ждёт?

— Знаю. Счастье ваше, что припозднились. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.

— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?

— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Сама видела.

— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы её не отдали ему, — догадался вдруг обо всём монах. — Иначе не видать тебе его.

— А я уж и не знаю, хочу ли этого.

Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже поневоле помочь.

Но он сам испортил дело, решив расширить надлом.

— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?

— Первая. Он не знает, что первая. И последняя.

— Попадёшься — сожжём.

— А я и так сожжённая. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Так что давай, разводи костёр.

Весьма богатый интонациями голос капеллана словно усмехался. Из-под языка осторожно высунулось травинка-жало.

— Да я не о том. Вот если не убьём — ты ж сама понимаешь, что недаром мы «припозднились», — то отдадим ему бабу, и пусть идёт с апостолами за кордон. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Народится у них дитя. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я и не о том. Вот если бы помогла нам, переубедила, если бы ушёл без стычки и шума за кордон, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит? Подумай, как много мы тебе даём.

— Много, — сказала она. — Только не пойдёт он от неё за кордон. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.

Капеллан говорил с нею, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, молвив о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему оплеуху. У него аж зазвенело в ушах.

Монах вспыхнул, но силком сдержал себя.

И подъехали они ко взгорку, и, конные, встали перед Христом. Корнила, отъехав в арьергард, высился между верховым мирским отрядом и мужиками.

— Почему не ушли? — спросил у мужиков Корнила.

— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.

— Не ваше дело.

— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответил мужик.

Христос между тем смотрел в серые, чуть в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодными, как у ящерицы.

— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.

Босяцкий доброжелательно удивился:

— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду объявлено по храмам, весям, городам, что погромила их наша рука. Что ты без Церкви? Что этот мизерный люд без Церкви, наших молений и нашего духа?

— Э-эх, червяки гнойные, — выбранился Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы обрехали. Стервятники хоть не брешут.

Монах усмехнулся одними губами.

— Гордыня? Да. И неразумие. Без Церкви, учти это. сын мой, не было бы победы. Без Церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, что ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре до белорусской земли ворвались, но Церковь, с малым людом выступив, народ поганский за волею Божией и помощью неожиданно поразила, и погромила, и дань поотбирала».

Он чеканил это, словно опускал на плечи постыдный, невыносимый груз.

— Мочись вам в глаза, скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскаш. — Ну, а он?

— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как плут, который «имя Божие себе приписал и присвоил».

— Ничего, — сказал Раввуни. — Правда есть.

— Не тужись, милый, — пропел капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ, — слова его сочились смердящим, всеразлагающим гноем. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал в расчётливом, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?