Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— Ты? Знал?

— Я знал. Не так это сложно, чтоб не угадать простых мыслей.

— Когда ты догадался?

— Я знал. Голубей не стало.

Она шумно втянула воздух.

— Брось, — промолвил он. — Для меня не тайна, что с самого начала им всё обо мне было известно.

Протянул руку и дотронулся до её волос:

— Нет вины. Ни твоей, ни моей, и ничьей вообще. Они опутали всё тут. И всё держали под топором. И всем на этой земле сломали жизнь. И тебя изувечили ложью.

Помолчал. Горела в небе, прямо над дорогой, впереди, звезда. То белая, то синяя, то радужная. Шли к ней кони.

— Никак не разберу, — тихо обронил он. — Временами мне кажется, что все они — шпионы и доносчики... откуда-то ещё. Такие они... нелюди.

— Это я уговорила тебя уйти, когда ты мог и... за глотку.

— Не хочется мне что-то никого... за глотку.

— Убей меня, — тихо попросила она. — Пожалуйста, убей меня.

— Зачем? Я же сказал, что понял недавно: ни на ком из простых на этой земле нет вины. Потому я здесь.

— Что же мне теперь делать? — почти шёпотом спросила она. — Не знаю. Да и разве не всё равно? Может, Ратма? Может, кто-то ещё? Никого нет. Распятий этих понатыкано на дороге... Вон ещё одно... Боже, это же как судьба. Ты, значит, туда? Царство Божье устраивать?

— Попробую, — глухо произнес он.

— И за ней?

— Если она жива — и за ней.

— Ослеплённый, — смежила она веки. — Святой дурень. Юрась, ты что, вот этого захотел? — Она показала на распятие. — Дыбы? Плахи? Ты знаешь, чем это кончается?

— Знаю. Но не уйду. В первый раз вижу, что они достойны. Верят во что-то лучшее, чем сами они сегодня. Не могу обмануть эту веру.

— Пропадёшь. Её не отдадут. И царства твоего не будет.

— Так.

— И летишь, бескрылый, безоружный, как бабочка на огонь.

— На огонь.

— И на смерть. И царства твоего не будет.

— Надо же кому-то попробовать. В первый раз попробовать. Ради них — стоит.

— Убежим, — голос её колотился в горле. — У-бежим, одержимый. Не ради себя. Чтоб жил... Спрячемся. Я не могу, чтоб ты... Боже, ты же по-гиб-нешь!

Она зарыдала. Он никогда не слышал, чтобы так рыдали женщины. Глухо, безнадежно, сдерживаясь изо всех сил и не в состоянии сдержаться. Так иногда, раз или два в жизни, плачут мужчины, утратив последнее счастье, попав в последнюю беду.

Только тут он понял всё, что читал в людских глазах, и протянул руки.

— Руки прочь! — со смертельной обидой за себя и за него прорыдала она.

Христос глядел в её глаза.

— Ну так... так... так... та-ак!

Он опустил глаза. Он не знал, что сказать. Да и что скажешь в таком случае? Лучше умереть, чем отказать великому. Воистину великому.

— Я не знаю, — наконец проговорил он. — Но ты не ходи. Мир страшен. Каждый человек может очень понадобиться другому.

— Я не брошу тебя.

Христос глядел на её лицо и не узнавал его.

— Я пойду за тобой незаметно. — Она накинула на голову капюшон. — Просто потому, что не могу иначе. Пойду до конца. Всё равно какого. Возможно, ты умрёшь, безоружный, бескрылый. Я не знаю, как помочь тебе. Но и покинуть не могу.

И, окончательно спрятав лицо, спрыгнула с коня, бросилась назад.

— Куда ты?! — во внезапном отчаянии закричал он.

Он хотел остановить коня, развернуться, броситься. Но плыли и плыли толпы, теснили, тянули за собой. Конь не мог плыть против них. Медленно удалялся капюшон, его закрывали плечи, щиты, хоругви, такие же капюшоны.

— Стой! Ради Бога, стой!

Но течение тысяч несло его, оттирало. Вот уже с трудом можно было различить её капюшон среди десятков таких же. Вот уже путаешь его с ними, с другими.

Всё.

И так она исчезла с глаз Юрася.

В ту предпоследнюю ночь они стали станом вокруг одинокой хаты. Обычно Христос отказывался занимать жильё, спал у костра, вместе со всеми, а тут почему-то согласился.

...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней. Апостолы.

— Не нравится мне это, — бегал глазами Пётр. — Мужичьё. Жареным пахнет. Пора, хлопцы, навострять лыжи.

— А Иуда опять последние деньги бабам раздал, что мужей сюда привели. — Трагическая маска Варфоломея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! Пока старым не займёмся.

— Ты... эва... не забыл? — спросил у Фаддея Филипп.

— Н-не-е, — усмехнулась голова в миске. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать, а я фокусы показывать.

— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Иаков. — На двуногих осетров.

Худой, похожий на девушку, Иоанн улыбнулся приоткрытым, как у юродивого, ртом:

— Не злу наследуй, брат мой, но добру.

Пётр плюнул:

— Зло, это когда у меня украдут или жену уведут, а если я у кого — это добро. Напрасно мы ссорились с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь кончается, да и худую можно потерять.

— Ладно, — согласился Иаков.

Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подоспевшими с другой стороны. На голом столе горела одинокая свечка. Братчик сидел в красном углу, уронив голову на ладони.

Поднял её. И без того неестественно большие глаза словно ещё увеличились.

— Вот что, — начал Пётр. — Там, в яре, как раз тринадцать коней.

— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Симон Канонит.

— Исчезнем, — предложил Пётр. — Бросим это.

— Ну вот, — вздохнул Христос. — Пётр — это камень. Попробуй, сотвори что-либо на таком камне.

Тумаш снимал со свечки пальцами нагар. Тени скакали по лицу, по залихватским усам, по устам любителя выпить и закусить.

— Я не пойду, — сообщил Тумаш. И растолковал не слишком разумно: — Вы тут все хамы, а у меня — честь.

Матфей глянул на море огней за окном и подхватился:

— Ну, так мы пойдём. Мытарем оно поспокойней. Я ещё чудес хотел, дурень. Прости нам долги наши. Сроду мы не платили их. — И вдруг крупные жёсткие морщины у рта сложились в алчную, просяще-наглую усмешку. — Только... Евангелие своё пускай Иуда нам отдаст.

— Ты ж неграмотный! — вскричал Раввуни.

— Неважно. Зато я евангелист. Мы вот с Иоанном его разделим, подчистим, где опасно, и ладно. А Иуде Евангелие нельзя. Не положено.