Хромой Орфей
Шрифт:
– А что, молодой, пол-литра в руках еще удержите? А то во рту у меня как в прачечной.
Пошли мы в забегаловку. Я залпом опрокинул стакан какой-то горькой бурды и в тот день услышал, как Мелихар говорит старому Царвану с соседнего стапеля:
– На вид парень - комар женатый, а воля как у буйвола.
С той поры он не называл меня больше «гимназистиком», теперь я был «молодой», и на том осталось.
Он всегда говорил мне «вы» и, неизвестно отчего, держался на некотором расстоянии даже тогда, когда напряжение между нами отчасти рассеялось. Подчеркиваю - отчасти.
– Ну вот, - сказал он мне как-то невзначай, - вкалываем мы тут
Я заметил, что слово его имеет бог весть почему большой вес среди рабочих цеха. Он нюхом разбирался в людях и редко ошибался. «Берегись Жабы», выразился он об этой скотине, о мастере из «Девина». На похвалу он скуп. Скажет: «Кокта парень что надо!» - и точка. Порой мне казалось, что чем дальше, тем меньше я его понимаю.
– Сколько вам платят за час, молодой?
– спросил он.
– Две восемьдесят? А ну-ка сядьте, не хватало еще, чтоб вы бегали с заклепками, этого я не потерплю.
И он отправился к Даламанеку и до тех пор стучал кулаком по столу, пока мне не прибавили платы. О личной своей жизни словечком не обмолвится и вид принимает такой необщительный, что я не позволяю себе расспросов. Он явно гордится своим ремеслом, и его злит, что нынче всякий тотальный губошлеп вправе совать в это ремесло свой нос; он не терпит, чтоб работали спустя рукава. Однажды, когда я попробовал схалтурить, он отчитал меня такими словами:
– Слушайте, молодой, для вас это всего-навсего поденщина, и вы ее ненавидите, а ведь я-то делаю это всю жизнь. Хитрости тут никакой особой нету, а только и здесь умение нужно. Здесь надо работать, а не свинячить.
Я ему ничего не ответил, но подумал: а знает ли он вообще, для кого мы все это делаем? Он, видно, догадался, о чем я думаю, хмурился недовольно и вполголоса ругался, какие-то слова так и просились у него на язык, и, только когда мы уже мирно топали в столовку, он нехотя пробормотал:
– Пожалуйста, не воображайте, что я дурак. Черт возьми! Но дело-то не виновато, верно?
Я кивнул головой: дескать, ничего такого я и не говорю. Он скользнул по мне испытующим взглядом, плюнул.
– Что я вам буду объяснять, молодой, это же крылья! Вы гляньте на стартовую площадку, ведь наши гробы облетывают чешские ребята, понятно?
– Он завершил этот странный, отрывочный разговор злобным жестом: - Собачья жизнь! И все равно контроль не пропустит.
Больше мы об этом не говорили, но он меня не убедил, да и не очень-то старался. Ведь я всего-навсего «молодой»!
Но бывают и у него минуты особенно хорошего настроения, тогда он хохочет во всю глотку, дразнит работниц, подстраивает ловушки для Даламанека. Он любит хвастать своей силой. Поднырнет, под крыло, лежащее на деревянных козлах в ожидании отправки в малярку, и приподымет его на плечах. Буйвол! А то поймает в проходе между козлами Анделу, задастую бабенку лет тридцати (у Мелихара явно барочный вкус), подбросит ее - как перышко и хохочет:
– Попробуй со мной, Анделушка, понравится! А то что панский писарь тряпка!
Ходят слухи, что до войны, во время безработицы, Мелихар подрабатывал, выступая борцом в ярмарочном балагане; появлялся он в маске, под видом таинственного священника из Норвегии, и зазывала хриплым голосом объявлял сто крон премии тому, кто продержится против него дольше трех минут. Но это слухи! Когда я с дурацкой прямотой спросил Мелихара об этом, он набросился на меня чертом: враки!
Мелихар! Мы все единоборствуем
с ним, и день, и ночь, недели, месяцы, но временами, в редкие минуты примирения, мне кажется, что с ним хорошо. Заклепаем ряд, сотрем пот, он подмигнет мне:– Ну как, молодой? Есть еще порох в пороховницах?
– А как же?
– отвечу я бесшабашно, схвачу поддержку и начну поднимать ее над головой: раз, два... Раньше меня шатало после пятого раза, теперь могу уж и двадцать раз выжать, и это мой личный рекорд.
– Ишь ты!
– уважительно прогудит Мелихар.
– Теперь вполне можете бегать за пивом для взрослых!
– И схватит инструмент, будто он из бумаги, сразу несколько человек окружат нас, считая вместе со мной...
– Ох, хвастун, гляньте-ка! Иозеф, лопнешь! ...Пятьдесят, шестьдесят... сто!
– Смотри, в штаны не напусти!
Голос разогнал дрему. Гонза поднял разомлевшее лицо, моргая вглядывался в полумрак. О перегородку кабины опирался парень, худой, в форме веркшуца, в фуражке, небрежно сдвинутой на затылок.
– Вздумал тут дрыхнуть, так хоть штаны расстегни, олух!
Веркшуц, заговорщически подмигивая, обвел глазами стоящих вокруг, в полутемном помещении загрохотал смех, он повернулся и вышел из двери.
Ладно получилось! Гонза перевел дух, встал. Гавел - один из хороших веркшуцев, ничего не будет. Он никогда еще ни на кого не накапал, любит, правда, пропустить чарочку и закрывает оба глаза, когда кому нужно ночью смотаться с территории завода. «Сегодня дежурит Гавел», - шепотом оповещали друг друга. Его часто можно видеть в заводской столовке. Сидит меланхолически над кружкой пива, клюет носом, скребет ногтями по подбородку - потом вдруг оживится, запоет... Приятным, хотя и не поставленным тенорком напевал он арии из знаменитых опер: из «Травиаты», из «Аиды»... «А это «Далибор», господа, то-то рты разинули - красотища! Ох-хо-хо», - вздыхал Гавел и запивал жиденьким пивом какие-то свои неисполнившиеся мечты. Не везет! Его слушали с восхищением, ему аплодировали, но он делал отстраняющий жест, отвергая похвалу, и плелся прочь, может быть, боялся расчувствоваться. Веркшуц певец... Никто не знал, отчего он поступил к ним. «А жаль, - сокрушались многие, - достанется и ему вместе с прочей сволочью...»
За дверью на Гонзу налетел запыхавшийся Пепек Ржига.
– А я, старик, ищу тебя, с ног сбился.
Гонза нехотя остановился, даже рук из карманов не вынул. Он с трудом переносил этого парня со щучьей мордой, но не показывал виду. У Пепека всегда было курево. От природы он был жаден, но тот, кто хоть как-то поддерживал с ним отношения, мог рассчитывать на «бычка». Всюду, где только собиралась кучка тотальников, громче всех раздавался его надтреснутый голос ярмарочного зазывалы; он смаковал непристойности с увлечением, а в карманах таскал захватанные снимки порнографических сценок, которые любил подсунуть какой-нибудь ничего не подозревающей девчонке, чтоб вволю насладиться ее смятением.
– Пошевели мозгами, а то мне крышка, - жалобно сказал Пепек.
– Хочешь курнуть?
– Он щелчком выдвинул из пачки одну сигаретку, и Гонза не отказался.
– Был я сейчас в амбулатории, и вышло дрянь дело, Карпатов чуть слезы не ронял, но все-таки направил на медосмотр в централку... А у меня, понимаешь, новая баба, так что надо бы...
– А болезнь-то какая?
– прервал его Гонза.
– Да этот... ревматизм, понял? Мышечный. Мне братишка присоветовал. Говорят, ты с этим делом валялся? Сколько отхватил?