Хромой странник

Даже в доме у Еремея я чувствовал себя немного неуютно. Мне внове были все здешние традиции и обряды – деревенские устои на стыке языческих обрядов и недавно пришедшего христианства. Даже в музеях, в реконструированных избах, я не видел ничего подобного. Дом Еремея был очень хорош. В двадцать первом веке такой бы оценили по достоинству. Бревна все как на подбор, подогнаны идеально. Ни одна половица не скрипнет, ни одна балясина на перилах не шатнется. И это все без единого гвоздя, без клея. Да, к началу третьего тысячелетия мастера обмельчали.

Время было уже позднее, за полночь, когда мы с дедом наконец наговорились. Уж давно мирно спали и дети, и Ефросинья. Еремей проводил меня через сени к сеновалу. Там было на удивление тепло и очень приятно пахло. Скот хоть и находился здесь же, почему-то совершенно не беспокоил.

Я никогда в своей жизни еще не спал на сеновале. За то время, пока мы сидели в светелке, моя одежда высохла, нагрелась, и поэтому ложиться спать мне было вполне комфортно. Я поднялся наверх, утоптал себе уютный пятачок, удобно устроился, укрывшись балахоном, который носил вместо овечьего тулупа, невыносимо жаркого и неудобного, и почти сразу уснул.

Проснулся от того, что в стороне от большой клети зашуршало сено. В какой-то момент я подумал, что это крысы или кот охотится. Но нет, в тусклом свете, попадающем на сеновал через единственную отдушину, мелькнула фигура человека.

Ефросинья оказалась очень молчаливой и весьма настойчивой. Она не тратила времени на слова, не жаждала комплиментов. Истосковавшаяся по мужской ласке, она сама была готова исполнить любую прихоть. Я не стал гнать ее прочь, в конечном счете, мне самому было уже невмоготу терпеть одиночество и воздержание. Часа два мы так и не сомкнули глаз. Она что-то шептала мне на ухо, но я не мог разобрать слов, был словно под воздействием сильнейшего наркотика, как под гипнозом, под действием колдовских чар, как послушная марионетка. Лишь под утро я немного отошел от этой затянувшейся эйфории. Запомнил только ее долгий и страстный поцелуй, горячий, ароматный. Она бесшумно накинула длинную рубашку и, словно привидение, скользнула обратно вниз. Я слышал, как поленья, ритмично постукивая, укладывались в охапку на сгиб локтя. Тихонько хлопнула дверь, из светелки вырвался поток теплого воздуха. Где-то за стеной громыхнула кочерга, выгребая из топки угли.

Поспать удалось всего час или полтора, но и этого казалось более чем достаточно. На улице было еще темно. Забеспокоились птицы, заорал, как ошпаренный, петух, а за ним и прочая скотина встрепенулась, забеспокоилась. Я тихонько встал, накинул одежду и поспешил спуститься вниз.

Дед Еремей сидел у ворот скотника и правил топор.

– Ефросинья тебе в дорогу хлеба испекла, я ночь за мясом в горшке приглядывал. Ты хоть поспал самую малость? – спросил дед заботливо и добродушно.

– Да, спасибо тебе, дед.

– Тебе спасибо, Аред. Ступай с миром, – дед улыбнулся и добавил после короткой паузы: – Родится внук, в память о сыне, Игорем величать стану, а коли внучка, пусть Ольгой будет, в твою честь, варяжских кровей.

Из деревни уходил хоженой тропинкой. Помня слова деда о том, что местные охотники мои следы примечают, я решил поиграть с ними в прятки. Пусть поломают себе голову, напрягут умишко, изучая все исхоженные мной шкуродеры да чащобы, пока не выйду на большую дорогу. Зима была снежной, но не холодной, и очень сухой. Мороз пощипывал, но не лютовал. А если двигаться, держать бодрый шаг, так и вовсе не чувствовалось холода. Я прошел через замерзший ручей, поднялся по тропе на пригорок, попетлял немного в овраге, перепутав несколько заметных следов, и сразу же вышел на большую дорогу. К тому моменту, как я миновал уже знакомую вешку, где обычно поворачивал в лес к своей хижине на болотах, солнце уже поднялось, озаряя ярким светом заснеженную равнину.

Не знаю, как так получилось, но ноги словно бы сами собой понесли меня в сторону Рязани. Дорога была наезженная, заметная. В некоторых местах, не так, как летом, резко уходила в сторону прямо на лед реки, как бы огибая перелески. Я держался проторенной колеи: идти по глубокому и рыхлому снегу напрямик было неудобно.

Идя неспешным шагом, скинул капюшон башлыка, чуть распустил намотанные вокруг шеи, будто шарф, длинные хлястики. Никуда не торопился, понимал, что еще к полудню успею попасть в город. Вдыхал морозный воздух, будто в первый раз видя зиму, наслаждался чистотой и первозданностью этих мест. Казалось, что никогда в жизни не видел такого белого снега, такого синего неба. Уже наметанный глаз отмечал на снегу звериные следы, суету птиц на деревьях и в небе. Дорога петляла через лес, по просеке, вдоль холма. Иногда попадались на глаза свежие вырубки, недавние кострища лесорубов.

За все то время, что я жил в этом времени, из меня будто бы вытравились привычки, нажитые в цивилизованном мире. Я как-то очень легко забыл, что такое городская суета, автомобили, самолеты, сотовая связь, компьютеры, телевидение. Все это казалось какими-то игрушками, дорогими забавами. Помню зиму в городе. Вечная слякоть, снежная каша вперемешку с соленым реагентом и гранитной крошкой. Неистребимый гололед на асфальтированных дорогах, влажная морось, грязная серая взвесь, повисшая в воздухе ядовитым туманом. Суета, толкотня. Всюду неуютно, зябко. Хочется быстрей проскочить сквозь эту отравленную атмосферу, чуть ли не задержав дыхание, забиться в теплый угол дома или мастерской и, с удовольствием вмазав сто грамм, завалиться спать.

По этому сияющему солнечными бликами снегу хотелось идти не останавливаясь, забыв про бессонную ночь, про усталость. Как чудесный нектар пить свежий воздух, не вдыхать, а пить! Ароматный, бодрящий, терпкий от распаренной на солнце хвои сосен.

Впереди, далеко за густым ельником, звякнули бубенцы. Послышались приглушенные выкрики, храп лошади. Если это те дровни, по следам которых я шел, то у меня есть шанс нагнать задержавшегося в пути возницу и убедить его взять в попутчики до крепости. Дорога здесь одна единственная, и если он не сильно перегружен, отказать не сможет. Я заходил с подветренной стороны, спускался с пригорка и уже даже видел сквозь густой ельник людей, суетящихся на опушке.

Лошадей из саней выпрягли, отвели к ельнику. Четверо возились возле дровней, двое что-то перебирали в мешках, чуть в стороне от дороги.

Завидев меня, бредущего к ним по дороге, один из тех, кто возился с мешками, громко свистнул. Остальные замерли, будто играли в игру «фигура замри». Я тоже остановился, чуя, что оцепенели они неспроста.

Двое ринулись ко мне по дороге, на ходу вынимая из ножен кривые сабли. Один устремился наискосок от ельника, у этого в руках был косарь наподобие мексиканского мачете.

– И вам тоже доброе утро! – сказал я громко, скидывая с плеча сумку.

Чуть зазевавшиеся, те, что оставались у саней, похватали колья и тоже устремились ко мне.

– Что? Шестеро на одного? Ого!

Стремительно допрыгав по глубокому снегу, первая троица затормозила где-то в пяти метрах от меня, несколько обескураженная. Зрение подвело их, сыграв злую шутку. Разумеется, издали я казался меньше, а когда они приблизились, то поняли, что смотрят на меня снизу вверх. Ума не приложу, о чем думали эти чумазые оборванцы, очертя голову бросившиеся на незнакомца. Хотели убить? Ограбить? Так убивайте, коль взялись! Держишь оружие, так бей, нечего у меня перед носом махать! Как-то даже неловко было раскидывать этих налетчиков. Мелкие, немощные, такое впечатление, что первый раз в жизни взявшие в руки холодное оружие. Без церемоний, короткими и резкими ударами, я кого-то складывал пополам, кого-то просто утаптывал в снег. У меня не то что беспокойства, даже опасения за собственную жизнь не было. Ребята попались какие-то недокормленные, хилые, хоть и рьяные. Пока подоспела вторая тройка с колами, первые уже корчились в снегу, завывая и плюясь кровью. Второй смене досталось похлеще. Стоило только у одного отобрать заточенный кол, как всем остальным тут же влетело по первое число! Так навалял, что даже жердину березовую переломил пополам. Один гад умудрился подобраться достаточно близко, чтобы я, уже не очень соизмеряя силу, саданул ему по болевой точке на шее. Обычно от такого удара встают очень нескоро. Остальные что-то выкрикивали, судя по тону, осыпали меня проклятьями, но я не понимал ни слова. Это был не тот язык, на котором говорили речные люди, встреченные мною летом на пристани, а какой-то гортанный, совершенно незнакомый. На первый взгляд, эти налетчики мало чем отличались от местных мужиков. Такие же бородатые, чумазые, вонючие. Добивать их не было необходимости, они больше не пытались лезть в драку, просто корчились, сплевывали выбитые зубы, прижимали к рыхлому снегу разбитые лбы. Ребятам сильно повезло, что у меня было хорошее настроение и под рукой не оказалось холодного оружия. Иначе волкам да лисицам было бы чем полакомиться.

Хотя теперь возникла другая проблема: что мне делать со всей этой шайкой? Тщательно обыскав их зловонные лохмотья на предмет скрытых ножей и прочего оружия, я подхватил обломок дрына и стал, как баранов, сгонять бандюг поближе к саням. Того, что валялся без сознания, поволок за ногу. Привязанная в ельнике лошадь затопталась на месте, настороженно косясь в мою сторону. Вся поклажа на дровнях была разворочена, перевернута. Среди барахла нашлась небольшая веревка. Если не наматывать много узлов, ее должно было хватить на всех шестерых. Уж что-что, а связать как следует я мог очень умело. Лишь когда возился с последним, тем несчастным, что нарвался на болевой удар и до сих пор валялся на снегу, я сообразил, что дровни и лошадь не могли свернуть с дороги сами собой. Уложив всю эту братию на снег, подальше друг от друга, я прошел глубже в лес и почти сразу обнаружил того, кто, собственно, и стал добычей этой «крутой» банды. Тело с раскинутыми руками и ногами лежало в снегу лицом вниз. Переворачивая его на спину, я боялся, что моему взору предстанет ужасная картина: перерубленное горло, рассеченный череп или вспоротые грудь или живот. Но нет. На лбу у возницы виднелась только заметная ссадина. Резанных или рубленных ран не было. Его огрели дубиной по голове, сбросили с саней и оттащили в сторону. Мужик был жив, дышал, и пульс прощупывался явно, ровный, упругий. Я выволок его на дорогу и уложил на сани. Один из нападавших вдруг встрепенулся, что-то быстро затараторил, гневно краснея, но единственный удар под дых надолго лишил всех шестерых желания вякать в моем присутствии на незнакомом мне языке.