Хроника любовных происшествий

– Ну ладно, ладно уж, – шепнула Цецилия, бесстрашно взяла маленький пистолет и с трудом запихнула в задний карман пана Хенрика.

– Минуточку, извиняюсь, как вы смеете?

– Ну ладно, котик, ладно уж.

– А вот и не ладно, – возразил пан Хенрик и снова зевнул, да так, что хрустнуло в пасти. Сверкнул ряд великолепных золотых зубов.

Энгель подмигнул Витеку поразительно голубым, хоть и слегка затуманенным глазом. Они вышли на цыпочках.

– Я весь вечер искал тебя.

– Чего надо?

– Грета заболела.

– Грета заболела?

– Ты должен посмотреть, что с ней.

– Надо пригласить врача.

– Где теперь найдешь врача. У нее высокая температура.

– Ведь я ничего не умею.

– Ты не умеешь? Целыми днями сидишь за медицинскими книгами.

– Ей-богу, не смогу. Спятил, что ли?

– А кто Левку вылечил?

– У Левки был обыкновенный запор.

– Значит, не хочешь помочь?

– Хочу, но еще не умею.

– Лень осмотреть?

– Осмотреть могу, только это мало что даст.

Товарный состав тяжело волокся в сторону города. Тучи блеклых искр быстро гасли над трубой локомотива, напоминающей огромную воронку. Они шагали по грязной улице мимо старых садов. Снова откуда-то взялся дождичек, мелкий, похожий на туман.

– Весь вечер разыскиваю тебя.

– Я действительно встретил человека, который походил на приезжего из каких-то дальних краев.

– Я чувствую, ты нас предаешь.

– С какой стати мне вас предавать?

– Помнишь, как мы поклялись друг другу на берегу, что никогда в жизни не расстанемся? Ты, Лева и я. Ты клялся?

– Клялся. Конечно, всегда будем вместе.

Они прошли старым запущенным садом по высокой мокрой траве. Дом в стиле сецессион, с окнами как в костеле, напоминал помятый белый короб. Поднялись по винтовой лестнице, гулкой, словно цементированный колодец.

Отец Энгеля, старый немецкий пастор с серебряным венчиком волос вокруг лысины, поднял от молитвенника мутные, близорукие глаза. Он сидел под низко опущенной лампой на длинных проводах с гирями для противовеса.

– Guten Abend, Herr Baum, добрый вечер, господин Баум, – сказал Витек.

– Guten Abend, meine Kinder, добрый вечер, дети мои.

– Это Витек, ты помнишь его, отец? – неприязненно спросил Энгель.

– Ja, Wyczo, Wyczo, doch kenne ich gut. Да, Вычо, Вычо, я же хорошо знаю, – с готовностью подтвердил пастор и вытаращил огромные, выпуклые глаза, хотя видно было, что никого он не узнает, погруженный в Священное Писание.

– Пусть читает, фриц проклятый, – махнул рукой Энгель.

Вошли в комнату, соседствующую с кухней. Здесь было темно. По оконному стеклу, рябоватому от дождевых капель, скользил отсвет далекого уличного фонаря.

– Спишь, Грета? – шепотом спросил Энгель. Никто не ответил, поэтому он нащупал наконец у двери выключатель, повернул его, и под потолком зажглась стеклянная люстра в виде букета ландышей.

В опрятной девичьей кровати лежала Грета под клетчатой периной. Лежала лицом к стене, виднелась только ее спина во фланелевой ночной рубашке, пестрой от зайчиков и барашков. Энгель тронул сестру за плечо. Она повернула к ним заспанное лицо земляничного окраса, в копне белых, почти бесцветных волос. Прикрыла глаза, золотистые от яркого света.

– Пришел Витек тебя обследовать, – строго произнес Энгель.

– Ничего со мной не делается. Наверняка до завтра пройдет. Большое спасибо, я напилась лечебного отвара из трав.

– Ты выглядишь как разваренная морковка. Ну, давай садись.

Энгель грубо поднял сестру, она заслонилась скрещенными руками, Витек подошел и коснулся ладонью ее багрового лба. Девушка едва заметно вздрогнула.

– Ну что? – поинтересовался Энгель.

– Принеси часы с секундной стрелкой.

Энгель вышел на кухню, загремел посудой. Пастор что-то жалобно пробормотал по-немецки.

– Заткни пасть, пруссак мекленбургский. За столько лет не научился говорить по-человечески. Чей ты ешь хлеб, старый экспансионист? – отчитывал его беззлобно сын.

Грета замерла на постели, съежившись, словно замерзшая птица. Боялась глянуть в сторону Витека. Он видел перед собой ее худую спину, замершую в ожидании.

– Неохота идти завтра в школу? – шепнул он заговорщически.

Вместо ответа она принялась щипать уголок клетчатой перины, огромной, как надгробная плита.

Вернулся Энгель с карманными часами отца.

– Дай руку, – сказал Витек девушке.

Ока протянула ему хрупкую белую руку, чуть подернутую холодной испариной. Он нащупал пульс на запястье. Она снова ненароком вздрогнула. Витек поднес луковицу часов к глазам. Между римскими цифрами, в нижней части циферблата, неторопливо крутилась секундная стрелка.

– У нее нет температуры, – сказал Витек и отпустил ее руку, которая упала на постель, как крылышко белой птицы.

– Не может быть. Под вечер полыхала, как печка. Сама же просила тебя позвать.

– Я вовсе не просила, – тихо запротестовала Грета, вглядываясь в рисунок перины.

– Видишь, врет. На сердце жаловалась. Якобы что-то там булькает, как в наклоненной бутылке. Давай подымай рубашку, немецкое отродье.

– Не подыму, – возразила Грета с тихим упрямством.

– Ишь ты, берлинские церемонии. – Брат схватил ее за шею и принялся задирать рубашку, разукрашенную зайчиками и барашками.

– Я не хочу, пусти, пусти!

– Maul halten! Молчать! Он остукает тебе спину, чокнутая! Спину показать стыдишься?

Грета прижала к груди скомканную рубашку и беспомощно зарыдала, сломленная немецким приказом.

– Ну, обследуй, – сказал Энгель. На его открытом, как у отца, челе выступила капля пота. Невысокий, коренастый, настоящий баварец, он стоял у постели и держал сестру за шею.

Витек увидал ее спину, светлую, как весенний лед из глубокой проруби, увидал еще более светлые желваки позвонков, увидал боязливо выглянувший из-под мышки овал груди.

– Ну и что? – шепнул самому себе. – Ну и ничего. Все это чужое.