Хроника любовных происшествий

– Где Цецилия, оглох, что ли?

– Цецилия? Не знаю. Пошла домой.

– Одна? Без меня?

– Ну, пошла.

Пан Хенрик неожиданно вскочил из-за стола. От толчка стул опрокинулся на пол.

– Хам! Как смеешь! – крикнул он неестественно высоким голосом.

Зашатался, ища руками опоры. И тут в дверях своего кабинета возник старый Баум с той же самой книгой, заложенной опухшим пальцем.

– Engelbarth, mein liber, es ist zu sp"at. Энгельбарт, мой милый, уже поздно.

– А мое положение совершенно безнадежное, – тихо молвил Витек в сторону окна, за которым подымалась до самого неба пелена редеющего ночного тумана.

* * *

Кровавая любовная драма

. В воскресенье, около двенадцати часов дня, возле больницы Красного Креста разыгралась любовная трагедия. При больнице имеются курсы сиделок. Там училась Мария Еленек, которую на занятия провожал Стефан Карпп, служащий. У самых дверей больницы Карпп внезапно выхватил револьвер и нацелил оружие на Еленек. Грянули два выстрела. Обе пули попали в грудь женщине, которая упала на мостовую. Затем убийца приставил револьвер к собственной груди. И снова два выстрела. Карпп пал рядом с Еленек. На звуки выстрелов выбежали из больницы сиделки во главе с начальницей, а также часть персонала из соседнего Института глазных болезней. Врач констатировал у обоих крайне тяжелое состояние. К месту происшествия прибыла полиция, начато следствие. В кармане Карппа обнаружена записка: «Я убил и самоубийство совершил сознательно. Делаю это потому, что Мария Еленек порвала со мной».

* * *

Грета медленно шла то ли в длинной белой рубашке, то ли в шелковом подвенечном платье. Шла босая, не касаясь ступнями земли, всего на дюйм над травой, поблескивавшей в ослепительном свете луны. Потом медленно повернула голову, изменила направление своего движения, все более приближаясь к окну, и Витек почувствовал на себе ее взгляд, и неизвестно почему ужаснулся и в панике проснулся с болезненным вздохом.

Сперва узнал собственную кровать, скомканную постель, никелированные шары, венчающие решетку изголовья. А потом увидел у комода мужчину, когда-то спрашивавшего про каменную гимназию и показавшего ему дерево, на котором повесился отец. Незнакомец, как и тогда, был в коротком пальто, сшитом из чудной ткани, словно бы пропитанной дождевой водой, и в черном кожаном картузе, поблескивавшем теперь в изумрудных отсветах полной луны.

– Что? В чем дело? – воскликнул придушенным голосом Витек.

Незнакомец неторопливо обернулся и приложил палец к губам.

– Не вопи. Мать разбудишь. Страшная луна сегодня. Слышишь, как стучит у меня сердце?

– Что вы здесь ищете?

– Тоска меня привела. Очень скверно себя чувствую, что-то ужасно болит, сам не пойму, что именно. Я долго был молодым, может, даже слишком долго, и вдруг как-то среди ночи, во время ерундовой болезни – то ли ангины, то ли тонзиллита – в приступе бессмысленной паники обнаружил, что уже стар. С того момента я чувствую себя старым. Тебе этого не понять, поскольку ты еще не знаешь, что значит чувствовать себя стариком.

Витек встал с кровати, накинул на плечи холодное и скользкое покрывало.

– Почему вы роетесь в нашем комоде?

– Ищу удостоверение отца.

– Чьего отца?

Незнакомец словно бы прикидывал, как ответить. Включил свой странный фонарик, осветил недра комода, давно изъеденного древоточцами.

– Ну, твоего отца. Орденское удостоверение. Может, помнишь, за воинскую доблесть, проявленную на литовско-белорусском фронте. Такой бланк, отпечатанный в полевой типографии, с корявым текстом, смазанным шрифтом и с размашистой подписью генерала Шептицкого.

– Было что-то такое, да тут один хлам и старые фотографии.

– Да, решительно не могу найти документов времен немецкой оккупации, трудовой книжки арбайтсамта, удостоверения личности, партизанской справки.

Витек подошел к комоду и встал рядом с незнакомцем. Яркий луч света ощупывал недра выдвинутого ящика.

– Я никогда не видел этих бумаг. Зачем они вам понадобились?

– Да, ты прав, их еще нет. А меня почему-то тянет ко всей этой макулатуре. Почему здесь нет фотографий отца?

– Не знаю, была одна фотография, для паспорта.

– А куда делись другие? Может, мать уничтожила? Вероятно, боялась, пугало ее присутствие отца.

Незнакомец перебирал длинными пальцами с обкусанными ногтями блеклые ленточки, рассыпающиеся пучки лекарственных растений, сломанные брошки, пожелтевшие метрики, сморщенные горошины, пестрые птичьи перья, коробочки от пудры «Коти», еще какой-то хлам, давно потерявший форму, цвет и смысл.

– Настали для меня плохие времена, пожалуй, хуже не бывает. Все вдруг слиняло, смазалось, померкло. Ничего не жду, и ничто не ждет меня. Впрочем, нет, уже начал ждать смерть. Слишком рано, впрочем, и вся жизнь отшумела слишком рано.

– Вот фотография отца, – перебил незнакомца Витек.

Тот взял со дна ящика маленький картонный прямоугольник, вытер его о полу пальто, которая была сухой, хотя и выглядела как мокрая. Направил на фотографию яркий луч фонарика.

– Видишь, обыкновенное лицо, полно таких на улице. Я его абсолютно не помню. Был ли он добрым, великодушным, приветливым? О чем думал, о чем грустил, кого любил по-настоящему? Может, тебе удастся припомнить?

– Никогда не задумывался.

– Когда-нибудь ты затоскуешь об отце. К его смерти будешь возвращаться неустанно. И в конце концов покажется тебе со всей очевидностью, что ты присутствовал при его расставании с жизнью. Что видел, как покидает его жизнь и с последней частицей ее он уходит в небытие.

Луна выплыла на простор оконного стекла. И была эта луна колдовская, которую никто еще не затоптал и не замусорил. Она манила людей, страдающих бессонницей, контурами неизвестных континентов и неизведанных океанов.

– Зачем вы к нам приходите? Откуда вы приходите? – тихо спросил Витек.

– Я же не внушаю тебе страха, верно? Может, я призрак, который никого не пугает и лишь самого себя морочит, ища смысл в бессмыслице? Что бы я ни сказал, все равно не удержу тебя, не изменю твоего пути, не отвращу твоей судьбы. А если бы далее и в чем-то помог, в конце пути ты проклянешь свою жизнь, как все. Ибо кончается эпоха благостных, полных самодовольства и елея, аппетитных биографий. Твое поколение расстанется с жизнью в суматохе, с чувством неудовлетворенности и внутреннего разлада.

– Сейчас меня совершенно не волнует мое будущее. В данную минуту я хотел бы заполучить Шапку-невидимку.

– Тогда бы пробрался к девушке, которую, как тебе кажется, ты любишь. Это та, с длинной черной косой, Реня или Муся, она погибла потом при бомбежке? Нет, погоди, пожалуй, не погибла, а через Литву уехала в Швецию, где след ее затерялся.

– У нее нет длинной черной косы. И зовут ее Алина.

– Тебе хотелось бы в шапке-невидимке сопутствовать ей постоянно, каждую минуту, каждую секунду, ласкать ее взором, внимать ее дыханию, прислушиваться к ее грусти, мысленно касаться ее груди, уст, горячего лона. Так сильно заболел?

– Жутко. Мечусь без причины и не могу найти себе места. Что-то томит, и я не в силах с этим совладать. Смертельно заболел впервые в жизни.

– Я возьму фотографию отца.

– Берите.

– У него были такие же волосы, как у тебя? Темные, с багровым оттенком, устремленные ввысь. Не провожай меня, я знаю дорогу.

Незнакомец протянул руку и на ощупь двинулся в кухню, а оттуда в прихожую. Витек шел за ним, затаив дыхание. Незнакомец поскользнулся на лестнице из потрескавшегося песчаника.