Хроника великого джута

Вот ее стихотворение 1933 года, когда поэты-профессионалы из тех, кто к тому времени не попал в лагеря, писали отнюдь не столь простодушно, как девушка-лаборантка:

В природе март – пришла весна хмельная, о А все забыть – не помнить не могу… Уж травка первая, а я припоминаю Замерзшие фигуры на снегу. Убожество и грязь, я их не замечаю, Не замечаю ни заплат, ни вшей, И беспредельно, искренне страдаю За этих обездоленных людей. Их косит голод… Я не голодаю, Обута я… а тот казах босой. Безумную старуху вспоминаю И женщину с протянутой рукой. Из грязных тряпок груди вынимает, Чтоб объяснить: «Ни капли молока». И крохотное тельце прижимает Худая материнская рука. Не содрогаюсь я от отвращенья, Но и смотреть спокойно не могу, Как люди, падая от истощенья, Перебирают колоски в стогу. Под проливным дождем, под ветром, под снегами Стога соломы здесь в степи стоят. Колосья прелые, изъедены мышами, Покрыты плесенью… содержат яд. Беспомощные детские ручонки Находят полусгнивший колосок, И слышится надтреснутый и тонкий, Болезненный ребячий голосок. Так в чем же их вина? За что такие муки? Здесь, на своей земле, в краю родном? Ах, эти худенькие пальчики и руки И девочка больная под стогом. Под кожей ребра и торчат лопатки… Раздутые ребячьи животы… Нет оправдания и нет разгадки Причины этой жуткой нищеты. Вот озимь поднялась. Синеют в дымке дали, И жаворонки в небесах уже… Нельзя, нельзя, чтоб дети голодали. …И этот труп казаха на меже. Кто приказал? Узнать-понять хочу я, Кто смерть и нищету послал сюда? Где спокон веку жил народ, кочуя С верблюдом, осликом, и пас стада. Зачем снимать последнюю рубаху И целый край заставить голодать? Кому понадобилось – богу иль аллаху Все отобрать и ничего не дать? Какой же деспот создал эту пытку? Иль полоумному пришла такая блажь? Последнюю овцу, кошму, кибитку, Мол, заберешь и ничего не дашь. Но все молчат, хоть знают – не умеет Казах-пастух ни сеять, ни пахать. Без юрты он зимой окоченеет, Без стада и овец он будет голодать. И не пеняй на климат, на природу, На то, что Казахстан степной и дикий край. Такой был урожай! – Хватило бы народу На хлеб и на табак, на мясо и на чай! Так нет же! – Увезли отборную пшеницу, Огромные стога остались на полях. У тех стогов такой кошмар творится – Не мог бы выдумать ни бог и ни аллах… Без шерсти и кошмы – казах совсем раздетый, Без дичи и без шкур он будет не обут. Откуда ему знать, что в Подмосковье где-то В колхозах на полях сажают, сеют, жнут. Я не умею с этим примириться, Мне тяжело на это все смотреть. На небе радостно поют, трепещут птицы, А на земле страданья, голод, смерть. Мерещатся мне детские ручонки У прошлогодней и гнилой скирды, И небо ясное и жаворонок звонкий, Смесь зла, добра, нужды и красоты.

В альбоме Т.Г. Невадовской больше всего впечатляет один небольшой любительский снимок.

Голая комковатая земля, вдалеке рядок пирамидальных тополей с обнаженными ветками, деревья окаймляют поле; русоголовая девушка в ситцевом платье стоит, как бы не замечая фотографа, и глядит в сторону, а на переднем плане парень-казах, а может быть, это и не парень, а вполне взрослый человек, – не понять. Он сидит на земле, устало обхватив ноги, и рядом валяется кетмень. Одежда вся потрепанная, ботинки рваные, в обмотках. Лицо худое, измученное, в тусклом взгляде отчаяние и безнадежность. Судорога страдания словно схватила и не отпускает это лицо…

«Эта фотография, – пишет Невадовская, – потрясающий обличительный документ периода так называемых «искривлений»

Ранняя весна 1933 года. Я шла с кем-то из специалистов, со мной был фотоаппарат. По тракту сидел обессиленный, истощенный казах… он с трудом тащился с полевых работ, обессилел, стонал, просил есть и пить… Я передала фотоаппарат своему спутнику и поспешила принести воды. Он пил с жадностью. Я не заметила, когда мой товарищ меня сфотографировал. Я поспешила снова домой, чтобы принести ему кусочек хлеба и сахара… Когда я подошла к нему с хлебом… он был уже мертв…

Так умирали люди в этот страшный, голодный 1932-1933 год.

В память о незаслуженных и неоправданных страданиях этого народа в этот период я бы поставила памятник на этом месте, как ставят обелиски у могил Неизвестного солдата…».

Понятное желание. Только вот памятника там не поставишь – не отыщется теперь то место в ауле Чимдавлет.

И разве можно сравнить этого бедолагу, умершего от истощения по дороге с весеннего поля, с Неизвестным солдатом? Солдат, он сражался за Родину, защищая ее от врагов, он был с оружием в руках. А у этого бедняка ничего, кроме кетменя, в руках не было. Да и не знал он, что за напасть обрушилась на его землю и почему вдруг все вокруг мрут от голода. Он не знал слова геноцид, которое в буквальном переводе обозначает – уничтожение рода, племени, а шире – уничтожение народа. И не предполагал, что гражданская война имеет разные обличья, в том числе и те, когда пушки не палят и никаких выстрелов вроде бы не слыхать, а народу больше косит смерть, чем на полях сражений. Он был – мирная жертва…

* * *

А что ж поэты-профессионалы?..

Певцов колхозного строя нашлось предостаточно.

А. Безыменский – на VI съезде Советов выступил, «против Руси – за СССР, создающий мощную социалистическую индустрию и совхозными и колхозными потоками (?) величайшую поэму переоборудования лица земли и сердец крестьянства».

– Товарищи, – провозгласил А. Безыменский, – кулацкая Расеюшка-Русь не скоро сдастся, ибо успехи наши, успехи Союза ССР будут измеряться степенью ликвидации образа того врага, которого заключает в себе «Расеюшка-Русь».

Ну и, конечно, собственные стихи прочел:

Расеюшка-Русь, повторяю я снова, Чтоб слова такого не вымолвить ввек. Расеюшка-Русь, распроклятое слово Трехполья, болот и мертвеющих рек…

М. Светлов:

Пение птиц и солнечный звон, И шелест мокрых акаций. Солнце вовсю освещает район Сплошной коллективизации. Пшеница бушует На тысячи га От Днепропетровска До Кременчуга…

Э. Багрицкий:

Оглянешься – а кругом враги, Руки протянешь – нет друзей; Но если он (век) скажет: «Солги!» – солги. Но если он скажет: «Убей!» – убей. (1930)

Он же:

По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты, Которые чище. Глянет влево, глянет вправо, Засопит сердито: «Выгребай-ка из канавы Спрятанное жито!» Ну а кто поднимет бучу – Не шуми, братишка: Усом в мусорную кучу, Расстрелять, и крышка. Чернозем потек болотом От крови и пота.

И еще он же – о классовых врагах:

Их нежные кости сосала грязь, Над ними захлопывались рвы. И Подпись под приговором вилась Струей из простреленной головы.

Странно, что Э. Багрицкий, певец уничтожения классовых врагов, не воспел и последствия этого уничтожения.

Не только «бушующую пшеницу» освещало солнце в районах сплошной коллективизации…

Вот свидетельства того, что происходило…

…на Украине:

«Я зашел в одну из хат и окаменел. У самой стены на деревянной лавке лежал почти высохший ребенок лет пяти-шести, над ним склонилась мать, держа в руке нож, и с трудом старалась отрезать ему голову. Нож и руки были в крови, ребенок конвульсивно дергал ногами. На миг я уловил ее взгляд, она смотрела на меня, но вряд ли видела, ее глаза были сухие, лишены всякого блеска и напоминали глаза мертвеца, которому еще не закрыли веки… Через час мы вошли в эту хату, чтобы зафиксировать и этот случай людоедства, но увидели упомянутую мной женщину лежавшей на земляном полу вверх лицом с открытыми мертвыми глазами… К груди она прижимала отрезанную головку ребенка».

…на Кубани:

«…Там престрашный голод, люди людей едят, много и много мрут, а остальные идут, отрезают от них мясо и едят… А мрут так, что где идет, там упал и умер; ховать некому, и валяется до тех пор, пока там же сгниет, и только кости валяются, как было с лошадьми, а теперь с народом». [320]

…в Приазовье:

«…в течение многих часов ехал на автомобиле, направляясь к северу. Машина шла по дороге, заросшей высокой травой, потому что давно уже никто тут не ездил. Улицы сел и деревень заросли бурьяном в рост человека. Проезжие не обнаружили в селах ни одного живого существа: в хатах лежали скелеты и черепа, нигде ни людей, ни животных, ни птиц, ни кошки, ни собаки. Все погибло от интегрального голода». [321]

320

Кавказский казак. Белград, 1933. № 3. С. 6.

321

Шульгин В.В.Дни, 1920. М., 1989, С. 71.

Но вернемся к стихотворцам.

В. Луговской:

За сорванную посевную и сломанные его труды Совсем небольшая плата – затылок Иган-Берды. (1932)

Б. Корнилов:

Как молния, грянула высшая мера, клюют по пистонам литые курки, и шлет председатель из револьвера за каплею каплю с левой руки… И это не красное слово, не поза – и дремлют до времени капли свинца, идет до конца председатель колхоза, по нашей планете идет до конца. (1932)

Д. Кедрин:

Потерт сыромятный его тулуп, Ушастая шапка его, как склеп; Он вытер слюну с шепелявых губ И шепотом попросил на хлеб. …Тогда я почуял, что это – враг, Навел на него в упор очки, Поймал его взгляд и увидел, как Хитро шевельнулись его зрачки. …И если, по грошику наскоблив, Он выживет, этот рыжий лис, – Рокочущий поезд моей земли Придет с опозданием в социализм. Я холодно опустил в карман Зажатую горсточку серебра И в льющийся меж фонарей туман Направился, не сотворив добра. (1933)