Хроника жестокости

В лицо мне никто этого не говорит, но за спиной наверняка шепчутся, что я исписалась. Да, для литературных журналов я не пишу, ограничиваюсь очерками в журналы для женщин или издания, рекламирующие кредитные конторы. Надо же как-то на жизнь зарабатывать. Кэндзи упрекнул меня, что я сочиняю лживые романы, но романы я больше писать не могу.

При этой мысли я криво усмехнулась. Что ни говори, известие, что Кэндзи вышел из тюрьмы, и его письмо сразили меня наповал. Прошлое, которое, как я думала, безвозвратно осталось позади, вернулось ко мне в другом виде и тихо вздыхает за спиной. Прошло двадцать пять лет. Почему же мне хочется утаить то, что случилось тогда? Нет, есть вопросы и поважнее. С чего меня потянуло писать романы? И что за человек Кэндзи?

Сколько я ни думала над этим, ни к какому заключению так и не пришла. Сегодняшние представления не служат продолжением выводов, сделанных вчера, и не могут проложить дорогу к выводам, которые будут сделаны завтра. Пустые, бесполезные мысли, которые, закручиваясь в спираль, терзают меня, вызывают ассоциацию с переменчивым ветром, уносящим неведомо куда поднявшуюся пыль. Я вдруг вспомнила спиральки металлической стружки в цеху, где работал Кэндзи. Четверть века прошло. А вдруг его письмо – знак того, что пришло время перенести эти мысли и воспоминания на бумагу? Быть может, это будет последняя история человека, разучившегося писать истории.

Хочу сразу предупредить, что это будет не роман. Воспоминания – что произошло со мной двадцать пять лет назад, и раздумья – о себе, о том, какой я стала после этого. Ведь не задумавшись о собственной судьбе, которую перевернул Кэндзи, как задумался он о том, что совершил, невозможно остановить спираль мыслей, стремящуюся раскрутиться до самого неба, как росток в сказке про Джека, проклюнувшийся из бобового зерна.

То, что случилось тогда со мной, – серьезное преступление. Никаких сомнений. Это надо четко понимать. Двадцатипятилетний рабочий по имени Кэндзи Абэкава похитил меня, когда мне было десять лет, и целый год продержал у себя дома. За Кэндзи числились и другие преступления, поэтому после психиатрической экспертизы суд не стал с ним церемониться – дали пожизненное заключение.

Почему его вдруг выпустили – непонятно. Так или иначе, факт остается фактом: сейчас Кэндзи – под домашним арестом или как там еще бывает, живет в каком-то городке. Мне известно не больше, чем писала об этом случае пресса. Что произошло на самом деле, так никто и не узнал.

Я не рассказывала об этом ни полиции, ни родителям, ни врачам в психиатрической клинике. Если ребенком я не сказала правды, чтобы не прослыть лгуньей, то что теперь делать писательнице, которую Кэндзи упрекнул во лжи?

Дальше я собираюсь писать правду, и меня утешает только одно: даже если я умру, этот текст останется в моем компьютере, не доступный чужому глазу.

Не скажу, что у меня осталось много счастливых воспоминаний о детстве. Кто-то, наверное, проницательно заметит, что из-за того самого случая у меня искаженный взгляд на жизнь. Но ведь вся жизнь ребенка проходит как бы в полумраке, в тени, отбрасываемой взрослыми. И окружавшие меня взрослые о моем счастье не заботились.

Я родилась и выросла в городе М., от которого минут тридцать на электричке до Z., административного центра одноименной префектуры. Наш город очень живописный, он лежит у подножия знаменитой горы Y. Население – сто пятьдесят тысяч. С сельским хозяйством здесь не очень хорошо – в почве много вулканического пепла, – зато эти места издавна славятся крученой шелковой пряжей, благо воды для производства достаточно: по городу протекает полноводная река Т., – и еще своим шелковым рынком. Может, из-за этого у местных жителей такая сильная коммерческая жилка – своего никогда не упустят. После того, как шелководство пришло в упадок, удалось привлечь производителей текстиля, электроники, пищевых продуктов, и город выжил – здесь вырос целый промышленный район.

Вместе с фабриками в город пришли новые люди. Для тех, кто занимался старинным ремеслом, кто давно жил в городе и им гордился, пришельцы, сколько бы времени ни прошло, все равно оставались чужаками. Многие относились к ним с подозрением: понаехали бог знает откуда, преступность с собой привезли, так глядишь – скоро городу конец. Город разделился на две части – старожилов и пришельцев. М., который, по идее, должен был превратиться в новый промышленный центр, на деле оставался старомодным провинциальным поселением. Вот где я родилась и воспитывалась. Вместе с наводнившими город фабричными рабочими, то есть чужаками.

Наш дом стоял на берегу реки Т., протекавшей в северной части города. Отец на стареньком авто ездил на работу в город К., расположенный на другом берегу. Там большая пищевая фабрика. В этом городке жило тысяч пятьдесят; кроме отцовской фабрики – только металлообрабатывающий цех да коммунальное хозяйство. В общем, довольно бестолковое местечко. Крупные фабрики – электроника, лесопереработка и так далее – сосредоточены в М., а в К. только субподрядная мелочь. Выходит, предприятия тоже разделились. В К. все было наперекосяк, бестолково, и нравами местная публика отличалась диковатыми.

К появившимся в городе крупным фабрикам старожилы М. еще как-то привыкли, а вот к жителям К. относились откровенно холодно. Стоило человеку сказать, что он родом из К., как на него тут же сыпались грубые насмешки. И все дело в том, что, кроме мелких коммунальных объектов, в этом городке было еще кое-что, а именно: немалое количество увеселительных заведений, где мог оттянуться рабочий класс, целый «веселый» квартал. Кабаре, дома свиданий, кабаки и пивные. К. помимо прочего был городом тяжелого труда и удовольствий, населенным огрубевшими пролетариями и «ночными бабочками», слетавшимися туда со всей страны, чтобы вытрясти из пролетариев денежки.

В К. мне хода не было – родители запрещали. И все же один раз я побывала там с отцом.

Это было во втором классе, во время весенних каникул. По какой надобности мы туда поехали, не знаю, но мне запомнилась цветущая сакура, росшая вдоль дамбы на противоположном берегу, то есть там, где город М., в котором мы жили. Может, из-за того мы и ездили в К. – чтобы я могла поглядеть на сакуру с нового места, откуда у нее совсем другой вид.

Казалось, ну что такое К.? Перешел на тот берег – и все. Но там было все иначе. Хотя день был в полном разгаре, в городе стояла полная тишина, по улицам лениво бродили собаки и кошки, а больше ни одной живой души. Мне захотелось пить, я стала просить отца, но мы так и не нашли в округе столовую или кафе, куда можно было зайти с ребенком. Кругом стояли маленькие домики, в каждом – пивная или кабак, и ничего не работало. Жившие в городке рабочие вкушали днем неприхотливую пищу в заводских столовых.

– Здесь все открывается вечером, – сказал отец, и я представила, как К. выглядит в вечернее время. Переливаются неоновые огни, по улицам разгуливают пьяные мужики, орут. Для ребенка – совершенно непристойная картина. Днем нам попадались навстречу только ненакрашенные женщины с огрубелой кожей. Неужели вечером пудра и румяна сделают из них красавиц? – гадала я, вцепившись в руку отца.

– Гляди! Сакура!

Отец показывал на другой берег. Там вдоль дамбы низким белоснежным облаком пушилась буйно цветущая сакура. Между деревьями проглядывали наши дома. Кипенно-белая сакура под затянутым облаками небом и пепельного цвета многоэтажки. Глядя на эту картину, я подумала: в каком же никудышном месте меня угораздило жить. Но все же лучше, чем К., напоминавший мне город-призрак, который я видела в каком-то американском фильме. Женщина в белом платье, больше похожем на ночную рубашку, перехватила мой удивленный взгляд и махнула на нас рукой: мол, шли бы вы отсюда.