Хроники особого отдела

Впереди, несомненно лучшим архитектурным украшением, правда, ставшим за тридцать последних лет чужим этому городу, высился храм Воскресения Словущего на Успенском вражке.

Вокруг него заплесневевшими пятнами раскинулись тёмно-серые и коричневые массивные здания за заборами, при этом сами сильно напоминающие режимные учреждения.

Напротив паперти, у самого входа в храм, молчаливо высилась огромная куча мусора, которая своим массивным телом, содержащим в основе щебенку, делила предверие и притвор на дальнюю, чистую, и ближнюю, испачканную зимней московской грязью, части.

Сонный же Брюсов переулок, со своими уныло ровными, казарменными линиями, отметил подъехавший казённый лимузин вялым утренним гавком, который издала лужёная глотка, возлежавшей на тёплом мусорном образовании, большой чёрной собаки.

Полусонная зверюга подняла тугой шланг массивного хвоста и, с громким шмяком опустив его на каменистое ложе, показала ряд белых ровных клыков подъехавшим.

Дверь автопрома 1941 года выпуска закряхтела, словно древний старик, вздрогнув ещё тормозящими колёсами, и плавно распахнулась, мерцая красной кожей внутренней обшивки.

Из непроницаемого стального нутра вылез бородатый, одетый в ватник благообразный товарищ и второй, держащийся за грудь — высокий спортивный худой.

Пёс, со вздохом бывалого в передрягах «знатца», перевёл круглый коричневый глаз на одного, потом на второго и, до конца не поняв, какой из приехавших опаснее, решил всё-таки освободить занимаемый им плацдарм без боя.

Сразу за храмом виднелся жилой проулок с лавками, магазином и бараками, от которых тянуло вонью, и всегда можно было удачно укрыться.

Приехавшие, с уважением и некоторой опаской, смотрели на величавое здание, устремляющее в вечность высокой колокольней, свою неухоженную, но ещё могучую постройку.

Василий Иванович сурово проследил путь исчезающей твари и буркнул:

— Бесовское отродье-то!

Удивленный увиденным Ян закашлялся, охнул и глотнув пару раз стылого воздуха, отдышавшись заметил:

— Однако...

***

Внутри храм оказался еще страшнее. Серые, давно не знавшие извёстки, стены с разросшейся на них плесенью, рисующей на аркадных сводах причудливые перья неизвестных птиц, помёт от расплодившегося воронья и осуждающий бессмертный лик, проникающий в раненые души прихожан, встретил не успокаивающим тёплом, а глухой обидой на безбожных детей Великой Державы.

Жутким серым оком зимнего дня смотрели на людей давно выбитые провалы витражей. Гулял сквозняк. Гулко каркала потревоженная стая.

— Словно на костях человеческих стоим. На прахе Божьем... — обиженно бурчал священник, не ожидавший подобного кощунства в самом центре православной Москвы.

— К весне починим, и к Победе приход твой заработает, — уверенно сообщил оптимистично настроенный оппонент.

— Ян Геннадьевич, а когда Победа-то?

От громкого гула басовито прозвучавшего и отразившегося от стен, тоскующего храма, переговорщики вздрогнули и обернулись.

— Вон, у него спроси. Он всё знает.

— Ну, ты и громкоговоритель! Чего вылез-то, Илья? — поинтересовался Ян, рассматривая огромного, слегка смахивающего на былинного Муромца, парня, правда, без положенной по богатырскому статусу бороды, а наоборот, одетому не по погоде в лёгкую военную форму с новыми лейтенантскими нашивками.

— Так я телохранитель Ваш, а не водитель. У меня свои полномочия, Ян Геннадьевич. И папра-ашу не спорить, — зыкнул пришедший, и храм в ответ рассмеялся посыпавшейся на них сморщенной серой извёсткой.

Вокруг словно потеплело. Старая церковь приняла глупых детей, заглянув в их души...

Храм давно жил своей персональной жизнью. Он научился встречать угодных, внезапно освещая поблекшие фрески ярким лучом, проникающим в окна. Тогда ободрённый светом проситель приходил чаще, и старая церковь всей своей намоленной веками душой дарила покой и терпение. Собор умел отгонять и лишних, поселяя в испуганное жизнью детское неразвитое воображение глупцов видения огненной гиены, живущей под старой замазавшей фрески краской.

Он был жив, этот старый собор Москвы. Он ждал и дождался. Стоявшие поняли приветствие, и Василий Иванович вдруг опустился на колени и истово произнёс Благодарность.

Ян с Ильей переглянулись и тихо вышли, не мешая общению...

Спустя час показался теперь уже не просто официальный, а принятый Храмом, хозяин Прихода. За его спиной словно мерцали лампады, и слышался тихий таинственный шорох: медленно осыпалась штукатурка, обнажая великие Лики...

***

Со стороны притвора послышался резкий болезненный визг и гулкое торжествующее карканье стаи.

— Пойди, посмотри, — попросил Ян, обратившись к явно ждущему этой просьбы богатырю.

Там за грязным неубранным снегом испуганно металась маленькая патлатая собачонка, взвизгивая и поджимая лапы, даже не пытаясь отбиться от стаи охотящихся чёрных монстров.

Илья отогнал нахалок, затем оглянулся на сидящего в машине. Тот махнул головой, а парень, нагнувшись, сгрёб в ладонь костлявое трясущееся существо.

Положенная на заднее сиденье собачонка жалобно изливала Илье душу, не забывая поглядывать на сидящего рядом усмехающегося гражданина, явно не питающего сочувствия к последней.

Пёс вздохнул и лизнул ему руку...

— Да понял я, понял, — услышал Илья. — Но мне интересно, что ты скажешь сейчас нашему блюстителю законов божьих.

Лейтенант посмотрел на удивительного полковника, который ни разу не был похож на военного вообще и на героя в частности. Вздохнул, в очередной раз решив промолчать и понаблюдать за развитием событий.

Глава 4

Ян, вёз ещё не рукоположенного священника к Владыке.

— Протоиереем будете, — сообщил он утром Василию Ивановичу, забирая последнего из общежития, принадлежащего КГБ.

Его разместили в отдельной хорошо отапливаемой комнате, предоставив талоны в столовую старшего комсостава, и, вручив чемодан с новыми тёплыми вещами.

Ночью, когда шум в коридоре стих, отец Василий тихо встал и, достав маленький, с ладонь, затёртый бумажный лик Богородицы, истово молился, не зная, к радости, или к великой печали, настало ему такое преображение.

Проникая разумом в неизведанное, и, видя, сквозь грозовые багровые всполохи будущее других, он никогда не прозревал своей судьбы, за что не уставал благодарить небеса. Ибо нет ничего страшнее такого знания.