Хруп Узбоевич

Фигура отделилась от стены и подошла к ловушке. Никогда раньше я не видала так близко от себя человеческого существа. Оно протянуло свою длинную руку, взяло за что-то всю предательскую ловушку и вместе с ней подняло меня на воздух.

А я? Я даже не имела возможности, защищаясь, вцепиться своими зубами в эту огромную страшную руку: крепкие прутья отделяли мою мордочку от этих жирных пальцев, которые я, не смотря на свой страх, изгрызла бы в мгновение ока.

Но судьба была не за меня… Белая женщина — она была в белом — понесла ловушку вместе со мной в другой угол и поставила ее на табуретку, на которой когда-то мирно спала серая кошка, съевшая принадлежащий мне по праву кусок. Поставив ловушку, женщина опять ушла на свое место, а я еще с более отчаянным рвением заработала над прутьями проклятой западни.

Наступила тихая ночь. Тишина ее прерывалась только скрипеньем неподдававшихся моим зубам прутьев, да еще противным дыханием трех человеческих существ. Конец… несомненный конец! С пробуждением дня меня должна постигнуть ужасная смерть. Как она свершится, — я не знала, но чуяла, что это будет смерть. Подобно всем неразумным крысам подполья, над которыми так подсмеивалась, я должна закончить свое существование насильственной смертью.

На другой день, когда, утомившись от бесплодной работы, я с помутившимся взором притаилась в бесприютном углу железной западни и приготовилась покориться своей ужасной участи, передо мной протек целый ряд событий, смысл и значение которых я представляла себе очень смутно.

Помню, что я вновь начинала биться, что на меня очень близко смотрели несколько пар людских глаз, в том числе и двух девочек, что кто-то раза два испустил крик ужаса, когда я подскакивала слишком близко к смотревшим глазам. Помню даже, что передо мной откуда-то промелькнули злые глаза серой кошки, что где-то раздавался знакомый мне гул лающей собаки. Но все это у меня тогда сливалось в сплошной сумбур без мыслей, без впечатлений. Только сумбур этот тянулся томительно долго, и я неизменно оставалась в своей узкой темнице. Для всякого спокойного зрителя, каким я, конечно, быть не могла, было бы очевидно, что мою смерть почему-то отдаляли. Несколько яснее я стала соображать, когда меня внесли в огромную комнату с новым диковинным подбором предметов.

Теперь, спокойная повествовательница, я могу сказать, что это был огромный кабинет отца девочек, уставленный шкафами с книгами, рабочими столами, горшками с цветами и различными клетками и ящиками, в которых, оказалось, жили узниками также различные зверьки и птицы.

Мою ловушку поставили на стол перед огромным светлым отверстием, широким окном, как следует сказать теперь. В эту комнату меня внес сам хозяин кабинета, большой человек с глазами, которые показались мне тогда страшными, но в которых в моей последующей жизни я видела необыкновенную доброту.

Время от времени я продолжала еще свои тщетные попытки выбраться, но большую часть времени все-таки проводила в спокойном забытьи.

Однако никакое чувство не бывает бесконечным, и мало-помалу моя голова также начала проясняться и в ней закопошились мысли. Волей-неволей, а пришлось сколько-нибудь обдумать мое настоящее положение, которое как-то само собой перестало быть безнадежным.

Дальнейшие события показали, что это было так и в действительности.

IV

Мое новое помещение. — Кабинет и его читатели. — Одиночество и его последствия. — Первые шаги самообразования.

Я и теперь еще недостаточно ясно представляю себе причину, почему я, не в пример остальным крысам дома, не была убита, а, напротив, попала в условия, еще более благоприятные в известном отношении, нежели жизнь в двух подпольях. Стараясь разрешить этот вопрос теперь, я останавливаюсь на мысли, что тут дело было не без участия двух девочек и их матери, которые в последующей моей жизни, как будет видно, осыпали меня одними только ласками.

Впрочем, справедливее всего будет отнести все просто к счастливой судьбе моей, не допускавшей рано погибнуть такой рассудительной крысе, какой я была тогда и какой еще более стала впоследствии.

Не прошло дня после пережитых ужасов, как я была водворена в просторное помещение из железных прутьев и с металлическим дном. Это помещение было неизмеримо мало в сравнении с подпольями, но оно было все же просторно для свободных движений, а главное, находилось в чудном месте. Клетка, о которой идет речь, стояла на широком подоконнике неподалеку от большого стеклянного сосуда с растениями и водой, в которой двигались предиковинные в то время для меня создания — рыбы.

Я видела их еще впервые. Окно выходило на просторное место, обставленное какими-то высокими предметами с цветными вершинами; между ними вились вдаль желтые, широкие пути, цвета подпольных опилок. Они шли среди цветистых кучек и подстилок. Короче — таким мне показался тогда чудный сад в цвету, на который выходило окно рабочего кабинета хозяина дома. Сам кабинет, когда я свыклась с неволей, был для меня интересен не своеобразностью новых для меня предметов, — я начинала привыкать к постоянной смене обстановок, — а тем, что он был полон жизни. Я говорю не о людях, которые то и дело приходили сюда, а о тех новых для меня животных, которые, подобно мне, жили здесь, хоть в холе, да в неволе.

В то время я долго не могла успокоиться от сильных впечатлений, производимых на меня всяким новым живым созданием, так неожиданно появлявшимся перед моим испуганным взором. Но теперь, когда все в далеком, дивном прошлом, я постараюсь отнестись спокойнее к своему повествованию.

Моими соседями по несчастью или счастью, как хотите, были: рыженькая белка, как оказалось впоследствии, довольно глупое существо, три премилых, но тоже глуповатых кролика, серый попугай, сидевший в высокой клетке, разные ползающие и шмыгающие животные, жившие в просторном ящике, покрытом сверху проволочной сеткой, да рыбы, о которых я уже упомянула. Это были постоянные обитатели кабинета, а временами в нем бывали и другие.

Попав в свою просторную клетку, я первым долгом позаботилась об уголке, в который могла бы скрываться, хотя бы от глаз непрошенных свидетелей. Это оказалось делом очень легким, так как в углу клетки был прикреплен целый деревянный глухой, но с хорошим круглым входом ящик, посыпанный на дне опилками. Присутствие дерева было приятно мне в том отношении, что под боком имелся запас материала, годного для подтачивания зубов.

В этом ящике, как и во всей клетке, была та особенность, что дно по желанию хозяина кабинета — в этом я убедилась еще в день моего водворения — куда-то задвигалось с лежавшими на нем опилками и под ним оказывалось новое дно, но уже чистое. Впоследствии я вполне поняла это странное обстоятельство, так как таким путем ко мне каждый день появлялась новая подстилка из свежих чистых опилок. Это мне было по душе, так как я еще в своем старом подполье среди своих сотоварок отличалась любовью к чистоте.

Надо сказать правду, что первые дни я предпочитала сидеть в своем не совсем уютном, но все же защищенном убежище и вылезала из него только по ночам. Мучимая голодом, я выходила с щемящим чувством не найти нигде чего-либо съестного, но как приятно было мое изумление, когда я то и дело находила на полу своей тюрьмы все, что необходимо для крысиного желудка и зубов. Последнее обстоятельство меня особенно радовало, так как, сами посудите: каково, за неимением ничего другого, разрушать собственное и единственное убежище для того только, чтобы подтачивать свои зубы! Я находила положенным и косточки, и корочки хлеба, и овощи и кусочки моего излюбленного лакомства — поджаренной ветчины. К стыду своему должна сознаться, что я все-таки кое-где погрызла деревянные стенки моего ящика. Что делать: мы так любим наши зубы!