Хрупкая душа

Пайпер

— Завтра можно не идти в суд, — сказала я, положив трубку. Меня еще слегка пошатывало, словно после удара.

Роб замер с вилкой в руке.

— Хочешь сказать, что она наконец пришла в себя и отозвала иск?

— Нет, — ответила я, усаживаясь рядом с Эммой, которая бесцельно возила ошметки китайской еды по тарелке. Я не была уверена, что позволительно говорить в ее присутствии, но если она была достаточно взрослой, чтобы знать о суде, то пускай уж узнаёт всю правду. — Это из-за Уиллоу. Она порезала себе руки лезвием, и, похоже, довольно серьезно.

Вилка таки звякнула о фарфор.

— Господи… — пробормотал Роб. — Она что, пыталась покончить с собой?

До этого момента такая мысль даже не приходила мне в голову. Тебе ведь было всего шесть с половиной. Боже мой… В твоем возрасте девочки должны мечтать о лошадках-пони и Заке Эфроне, а не кончать с собой. Правда, в мире случалось столько всего неправдоподобного: шмели умудрялись летать, осетры плыли против течения, дети рождались с костями, не способными выдержать их собственный вес. Лучшие подруги превращались в заклятых врагов.

— Ты же не думаешь… О боже мой, Роб…

— С ней всё будет в порядке? — спросила Эмма.

— Не знаю, — честно призналась я. — Надеюсь, что да.

— Ну, если этоне божественный намек Шарлотте, то я не знаю, что еще заставит ее расставить приоритеты, — сказал Роб. — Я не помню, чтобы Уиллоу хоть раз на что-то жаловалась.

— Многое могло измениться за год, — напомнила я.

— Особенно если мать так усердно выжимает сок из сухофруктов, что вообще не замечает родных дочерей…

— Не надо, — пробормотала я.

— Только не говори, что ты будешь защищать эту женщину!

— «Эта женщина» была моей подругой.

— Была,Пайпер, — подчеркнул Роб.

Эмма швырнула салфетку на стол. Сигнал тревоги.

— Думаю, я знаю, почему она это сделала.

Мы изумленно повернулись к ней.

Эмма побелела как полотно, в глазах заблестели слезы.

— Я понимаю, что друзья должны выручать друг друга, но мы же больше не друзья…

— Вы с Уиллоу?

Она покачала головой.

— Мы с Амелией. Я однажды видела ее в женском туалете, она резала себе руку жестянкой от банки с колой. Она меня не заметила, а я молча развернулась и убежала. Я собиралась кому-нибудь рассказать — ну, вам или школьному психологу, но… Мне, если честно, хотелось, чтобы она умерла. Я решила, что так ее мамаше и надо, нечего было подавать на нас в суд… Но я не думала… Я не хотела, чтобы Уиллоу… — Она наконец расплакалась в голос. — Все так делают, режут себя… иногда… Я думала, это пройдет. Она же раньше блевала, а потом…

— Она что?

— Она не знала, что я знаю. Но я слышала, как ее рвет, когда ночевала у них дома. Она-то думала, что я сплю, но я слышала, как она пошла в туалет и засунула два пальца в горло…

— Но она ведь больше этого не делает?

— Не помню, — еле слышно прошептала Эмма. — Я думала, что да, но потом мы вообще перестали общаться.

— Зубы… — вспомнил Роб. — Когда я снял брекеты, эмаль была почти стерта. Это может быть вызвано или большим количеством газированных напитков, или… расстройством питания.

Еще в интернатуре у меня была беременная пациентка с булимией. Как только я наконец убедила ее перестать провоцировать у себя рвоту, она тут же начала резаться. Я проконсультировалась у психиатра, и мне сказали, что эти напасти часто идут рука об руку. В отличие от анорексии, которая связана с желанием достичь совершенства, булимия коренится в ненависти к самой себе. Эти порезы, как ни странно, предотвращают настоящие попытки суицида. Они помогают справиться с переживаниями, когда не остается другого выхода. Как запои или чистка кишечника, они становятся постыдной тайной, тем самым лишь усугубляя гнев девочки на саму себя, такую далекую от идеала.

Я могла только догадываться, каково это — жить в доме, где в воздухе витает недовольство неидеальными дочерьми.

Это могло быть совпадение. Эмма могла застать Амелию за первой и последней попыткой себя порезать. Диагноз Роба мог быть не точен. Но все равно: если есть причины для беспокойства, нельзя же просто закрыть на них глаза?

Господи, на этом же и зиждится весь наш суд!

— Если бы на ее месте была Эмма, — тихо сказал Роб, — тыхотела бы об этом знать?

— Ты же не думаешь, что Шарлотта и впрямь прислушается ко мне, когда я скажу, что ее дочь попала в беду?

— Может быть, — задумчиво протянул Роб, — именно поэтому ты и должна попытаться.

Проезжая по улицам Бэнктона, я мысленно составляла каталог всех известных мне фактов об Амелии О’Киф.

Она носит обувь седьмого размера.

Она не любит темную лакрицу.

Она катается на коньках с грацией ангела, хотя это совсем не так легко, как кажется.

Она не из плакс. Однажды она откатала целую программу с дыркой на пятке, хотя растерла ногу до крови.

Она знает наизусть все песни из фильма «Грех».

Она всегда убирает за собой посуду со стола, а Эмме каждый раз приходится напоминать.

Она настолько непринужденно влилась в нашу семью, что в детстве их с Эммой даже учителя называли Близняшками. Они одалживали другу друга одежду, они стриглись в один день, они спали на одной узкой кровати.

Может, мне и не надо было считать Амелию естественным продолжением Эммы. Да, я знала о ней десять конкретных фактов, но это еще не делало меня экспертом в ее душевных делах. С другой стороны, я знала на десять фактов больше, чем ее собственные родители.

Я и сама не понимала, куда еду, пока не остановилась на подъезде к больнице. Охранник подождал, пока я опущу стекло.

— Я врач, — сказала я и фактически не солгала.

Он махнул рукой, позволяя мне ехать дальше.

Формально за мной до сих пор сохранялись права и обязанности врача этой больницы. Я была достаточно близко знакома со всеми сотрудниками гинекологического отделения, чтобы меня приглашали на рождественские ужины. Но в данный момент больница показалась мне такой чужой, что, пройдя сквозь раздвижные двери, я даже поморщилась от привычных запахов: моющих средств и утраченных надежд. Я еще не готова была взяться за лечение настоящего пациента, но притвориться, будто лечу кого-то воображаемого, я все-таки могла. Состроив деловитую гримасу, я подошла к пожилой волонтерке в розовом комбинезоне.