Хрупкая душа

Сначала — только печенье. Но тут живот заурчал, и я съела спагетти — брала я их руками, так как вилки не было. Потом я отщипнула хлеба, потом еще и еще. Не успела я опомниться, как остался один целлофан. «Что со мной? — подумала я, поймав свое отражение в зеркале. — Кто вообще способен есть буханку хлеба целиком?!» Я и внешне была довольно мерзкая: мышиного цвета волосья, вьющиеся в дождь, далеко посаженные глазенки, кривой передний зуб, жирная задница, торчащая из джинсов, как тесто из кадушки, — а внутри стала еще противнее. Я представила, что внутри у меня — громадная черная дыра, вроде той, о которой нам рассказывали на уроках физики. Эти черные дыры засасывают в себя всё. Учительница называла их «пылесос пустоты».

Все, что во мне было хорошего и доброго, всё, что мне приписывали люди, всё это было отравлено одним-единственным желанием, притаившимся в самом темном уголке моей души: желанием родиться в другой семье. Настоящая «Я» мечтала, чтобы ты вообще не рождалась на свет. Настоящая «Я» смотрела, как тебя грузят в «скорую», и хотела сама остаться в Диснейленде. Настоящая «Я» — бездонная яма, которая может проглотить буханку хлеба за десять минут и в ней еще останется свободное место.

Я ненавидела себя.

Даже не знаю, что заставило меня пойти в ванную (розочки на обоях, мыльце в форме зверюшек) и засунуть два пальца в горло. Может, я чувствовала, как по моим венам течет яд, и хотела выплеснуть его наружу. Может, я хотела себя наказать. Может, я хотела управлять той частью себя, которая управлению не поддавалась, и тогда, надеялась я, все остальное тоже вернется в норму. «Крыс никогда не рвет», — однажды сказала ты, и я вспомнила твои слова в тот момент. Одной рукой придерживая волосы, я блевала до тех пор, пока не опустела, пока, насквозь вспотев, не откинулась на спину и не подумала с облегчением: «Да, хотя бы это я могу,хотя бы тут я не напортачила, пускай мне и сделалось еще хуже». Желудок сводило в спазмах, на языке горчила желчь, ощущения были отвратительные — но теперь я, по крайней мере, могла найти этому физическую причину.

На подкашивающихся ногах я кое-как забралась в чужую постель и нащупала пульт. По глазам как будто прошлись наждачной бумагой, горло драло, но заснуть я не могла. Вместо этого я листала кабельные каналы, натыкаясь то на передачи об интерьерах, то на мультики, то на ночные ток-шоу, а то и на состязания поваров. На двадцать второй минуте «Шоу Дика Ван Дайка» показали рекламу Диснейленда — как будто дразнили меня, шутили надо мной, делали мне предупреждение. Кто-то будто пнул меня в живот: вот она, фея Колокольчик, вот эти счастливые лица, вот это довольное семейство, только что, наверно, слезшее с «чашек».

А если родители не вернутся?

Вдруг ты не выздоровеешь?

Вдруг мне придется остаться здесь навсегда?

Из глаз потекли слезы, и я закусила угол наволочки, чтобы миссис Уорд не услышала моих всхлипов. Выключив звук, я смотрела, как незнакомое семейство в полной тишине кружит на аттракционах Диснейленда.

Шон

Интересно получается: человек может быть на сто процентов уверен в своем мнении насчет чего-то, пока оно не коснется его лично. Взять те же аресты. Люди, не связанные с системой правосудия, возмущены возможностью ошибки. Если ошибка допущена, человека отпускают и говорят ему, что просто выполняли свою работу. Лучше рискнуть, чем позволить злоумышленнику разгуливать на свободе, я неоднократно повторял эти слова. И пусть все эти правозащитники, которые преступника, столкнувшись с ним нос к носу, не узнают, катятся к черту. Вот во что я верил душой и сердцем, пока меня самого не отвезли в полицейский участок Лэйк Буэна-Виста по подозрению в жестоком обращении с детьми. Стоило врачам взглянуть на твои рентгеновские снимки, на десятки срастающихся переломов, на изгиб твоей правой лучевой кости, которая вообще-то должна быть прямой, и они мигом забили в набат и вызвали замначальника местной полиции. Доктор Розенблад еще несколько лет назад выписал нам справку, которая должна была выпустить нас из любой тюрьмы: многих родителей, чьи дети болеют ОП, обвиняют в жестоком обращении, не располагая историей заболевания. Шарлотта всегда хранила эту справку в машине, но сегодня, забегавшись, забыла ее взять. И нас обоих потащили в участок на допрос.

— Что за дерьмо! — вопил я. — Моя дочь упала на глазах у людей.Это видело человек десять, не меньше! Почему вы ихне вызовете? Вам что, настоящих преступлений не хватает?

Я колебался, какую предпочесть роль: хорошего или плохого полицейского, — но, как оказалось, ни та ни другая не годится, когда допрос ведет другой полицейский из незнакомого ведомства. Суббота, около полуночи — а значит, связаться с Розенбладом и всё разъяснить удастся, возможно, лишь к понедельнику. Шарлотту я не видел с того момента, как нас сюда привезли: в случаях вроде нашего полиция разделяет родителей, чтобы у них не было возможности сфабриковать объяснения. Проблема заключалась в том, что даже правда звучала неправдоподобно. Ребенок поскользнулся на салфетке и сломал оба бедра в нескольких местах? Чтобы почуять неладное в таком рассказе, необязательно служить в полиции девятнадцать лет. А я прослужил именно столько.

Я мог себе представить, каково сейчас приходится Шарлотте. Мало того, что она не с тобой, когда тебе больно, так еще и Амелию куда-то забрали! Я все вспоминал, как Амелия отказывалась засыпать в темноте, как я, бывало, среди ночи пробирался к ней в комнату и выключал лампу, когда она уже спала. «Ты боишься?» — спросил я однажды. Она ответила: «Нет. Просто не хочу ничего пропустить». Мы жили в Бэнктоне, штат Нью-Гэмпшир; это маленький городок, где можно ехать по улице — и люди сигналят тебе, узнавая машину. В нашем городке, если ты забыл кредитную карточку, кассирша разрешит забрать купленную еду и заплатить позже. Это не значит, что мы не получили свою долю мерзостей жизни. Нет, полицейским случается заглядывать за белые штакетники и полированные двери, а там чего только не увидишь: местные заправилы лупят своих жен, студенты-отличники колются наркотой, школьные учителя хранят на своих компьютерах детское порно. Но в мои обязанности как офицера полиции входило оставлять всю эту дрянь в участке и позволять вам с Амелией расти в блаженном неведении. А что происходит теперь? У тебя на глазах полиция Флориды уводит твоих родителей прямо из приемного покоя, а Амелию тащат во временный приют. Глубокие ли шрамы оставит на ваших душах эта жалкая попытка семейного отпуска?

После двух полноценных допросов следователь наконец оставил меня в покое. Я понял, что таким образом он дает мне передышку, надеясь в перерывах собрать достаточно информации, чтобы выбить из меня признание.

Где же сейчас Шарлотта: в этом же здании, в соседней комнате, в камере? Если они хотят оставить нас тут на ночь, придется нас арестовать, и основания, притом вполне веские, у них имеются. Новая травма была нанесена здесь, на территории штата, а этого, вкупе со старыми переломами, выявленными на рентгене, должно хватить — пока хоть кто-то не подтвердит наши показания. Да ну его к черту! Я устал ждать. Ты и твоя сестра нуждались во мне.

Я встал и постучал в зеркало, сквозь которое, как я догадался, следователь за мной наблюдал.

Он вернулся в кабинет. Тощий, рыжеволосый, в прыщах, на вид не больше тридцати. Я весил двести двадцать пять фунтов (сплошные мускулы), рост — шесть футов три дюйма. Последние три года я неизменно побеждал на неофициальных чемпионатах по пауэрлифтингу, которые проводятся у нас в отделении в рамках ежегодной проверки физической формы состава. При желании я мог бы переломить его пополам. Что, собственно, и напомнило мне, почему он меня допрашивает.

— Мистер О’Киф, — сказал следователь, — давайте еще раз обсудим случившееся.

— Я хочу увидеть свою жену.

— В данный момент это невозможно.

— Но вы хотя бы можете сказать, как она?

На последнем слове голос у меня дрогнул, и этого хватило, чтобы следователь смягчился.

— Она в полном порядке. Сейчас с ней ведут беседу.

— Я хочу позвонить.

— Ну, вы же не арестованы.

— Ага, верно! — рассмеялся я.

Он указал на телефон на своем столе.

— Выход в город через девятку, — сказал он и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, давая понять, что на конфиденциальность разговора рассчитывать не приходится.

— Вы знаете номер больницы, где лежит моя дочь?

— Вы не можете ей позвонить.

— Почему? Я же не арестован, — повторил я его слова.

— Уже поздно. Родители, которые заботятся о своих детях, не станут будить их среди ночи. С другой стороны, вы, Шон, о своих детях заботиться не привыкли, ведь так?