Хтонь

– Здравствуйте, а вас, случаем не Кизель зовут? – спросил я после пятисекундной паузы.

Кизель была моей бывшей одноклассницей. Мы проучились до девятого класса, а потом она ушла из школы. Как сказали ребята, она уехала вместе с родителями куда-то в непонятном направлении. Не скажу, что её личико было очень привлекательным, но оно явно было не самым неприятным. Отличница. Её методом была самая обычная зубрежка, поэтому ни ребята, ни учителя её не замечали. Но для меня это была та пора, когда я начал потеть над тем, чтобы найти себе девочку, хотя бы для авторитета. Поэтому я рассматривал Кизель как самый простой вариант, но обломался. Любая попытка с ней поговорить сводилась на нет. Она была маменькиной дочкой, которая боялась мальчиков как огня. Все свое время она проводила либо с семьей, либо за уроками. Друзья у неё вряд ли были, а если и были, то из семейной тусовки. Поэтому я оказался в пролете.

Я задал свой вопрос и оказался в смущении. «Зачем я это спросил? Для чего? Очевидно, что если это она, то она сейчас же расплачется и уйдет, а если не она, то посмотрит на меня как на кретина». Однако я был обманут. Уборщица стояла в дверях и смотрел в пол.

– Не Кизель звать, Аюсель зовут, – робко и сдержанно сказала она.

Я не стал настаивать и в спешке выбежал из туалета, зачем-то извинившись. Никогда я не шел так быстро до места своей каторги. В дверях стоял старичок и ждал меня. Но как только я пробрался в пункт, то мигом ринулся на склад: «Извините, но сегодня Пункт выдачи не работает. Приходите завтра.» Старичок что-то пробубнил и ушел, а я остался наедине с собой.

Это точно была Кизель. Сомнения быть не могло. Иначе она не смотрела бы в пол и не придумывала бы себе тупых имен, которых, наверное, даже не существует. Сначала я тупо вглядывался в стену и думал над чудовищностью ситуации. Моя бывшая любовь сейчас будет убирать за мной говно. Какая мерзость. Мы ведь были детьми. Вместе учились. А теперь она будет убирать за мной говно. Мы отвечали у одной учительницы, она давала мне списать, а теперь она будет убирать за мной говно. Какой ужас! Когда я начал заниматься бизнесом, когда впервые изучил финансовую грамотность, я ожидал, что это поможет спасти мне весь мир. Со мной будет ходить красотка в обтягивающем платье и с огромными сиськами. На ней будет самая дорогая шуба, которую она купит с моей кредитки. Вся страна будет следить за нашей личной жизнью. Она будет жаться ко мне и постоянно допытываться, почему я такой грустный. А я в ответ лишь промолчу и притворюсь веселым. Держа в голове мысль о том, сколько денег ещё перевести на благотворительность. Скольких детей спасти от тирании и голода. Как много людей находятся в неволе и несправедливости, и как здорово иметь деньги, которые могут им помочь. Я буду отказывать жене в покупках одежды, сделанной из животных, аргументируя это тем, что она менее удобная и полезная для её нежной кожи. Но на самом деле буду заботиться о тех несчастных норках и тиграх, которые лягут во имя её красоты. В это же время моя Кизель убирает за мной говно… Так я просидел около получаса, просто втыкая в стену. Я забыл о боли в животе и моем недавнем позоре. Передо мной стояла та самая девочка, которая молча сидела у дверей кабинета и готовилась к урокам. Дите…Знала бы ты, что тебя ждет. Впервые за долгое время я пустил слезу. Никогда мне не было так плохо душевно. Пожалуй, мне не сложно было убить человека и никак на это не среагировать. Я готов пройти по головам. Сжечь деревню. Устроить страшнейший геноцид в истории человечества. Но стерпеть такое… Самое страшное, что она не испугалась, не дернулась, не заплакала и даже никак не показала своё жалкое положение, а просто соврала. Наверное, за это долгое время она перестала быть пай девочкой и обрела то, что мы называем волей. Пускай она соврала, но кто её в этом осудит? Как последняя попытка выжить, как загнанный в угол волк. Это её последний бой, и я дал ей его выиграть!

Спустя какое-то время я решил сходить покурить. Летний воздух мне не помешает, а сигареты – это меньшее, что может мне помочь. Вечером приду домой и напьюсь. Почему-то уйти сразу же не пришло мне в голову. Я шел никакой по лестнице. Живот ещё постанывал, но я этого практически не чувствовал. Во рту уже уныло висела сигарета, а пальцы игрались в кармане спортивок с зажигалкой. У входа я заметил охранника, который продолжал улыбаться чему-то непонятному. Вдруг я заметил врачей, которые на повозке увозили полностью закрытое тело. Сначала я смотрел на охранника, потом на них, и только под конец я заметил машину скорой помощи у дверей. Врачи увозили труп.

Я подошел к охраннику и спросил, что произошло. Жирная морда с усищами над губой ответила мне, что умер уборщик. Меня словно омыло холодной водой.

– Что? Как? Отчего? – спросил я в явном недоумении.

Охранник не понял моего волнительного тона и погасил улыбку. Потом, откашливаясь от недавнего приступа смеха, заявил:

– Эм, так, это, уборщица. Имя какое-то нерусское. Кондрашка хватила, – ответил он, неловко запинаясь.

– То есть как это кондрашка?

–Да вот так. Взяла и хватила.

Теперь я отделался от шока. Медленно, но верно меня начал заполнять гнев.

– А чего ты смеялся тогда? – сказал я угрожающе.

Охранник стушевался. Он, видимо, подумал, что я выражаю интересы начальства ТЦ, и ему может попасть.

– Дак она того…В туалете рухнула, – сказал он, тупо таращась в пол, как провинившийся школьник.

– То есть как это…В туалете? —сказал не менее шокированный я.

– Да чистила там чего-то и все. Прям над туалетом и рухнула.

Неожиданно волна гнева сменилась приступом смеха. Я начал смеяться так сильно, что даже врачи, которые заполняли документы, обратили внимание. Охранник стал пялиться на меня и неловко посмеиваться.

– В говно? – спросил я.

– Ну, судя по тому, что врачи купили влажные салфетки, в говно! – ответил он.

– Тогда ладно, – декларировал я. – И правда смешно!

Митрофаныч

Мы прибыли в деревню Митрофаныча где-то в середине сентября. Признаться, ожидалось, что будет бабье лето, но вместо этого старая Курская деревушка встретила нас проливным дождем. Нас было трое: сам Митрофан, Ванька – его сынок и я – студент педагогического института.

Некогда здесь была постоянная оживленность, как рассказывал Митрофан. Во времена его детства тут постоянно бегали ребятишки, орали бабы, и только мужики появлялись где-то под вечер, курили махорку, обсуждая последние известия. Сейчас же все было совсем по-другому. Нас встретила сухая серость, наполненная тихо перешёптывающимися телами. Мужики и бабы ходили по улицам, и, казалось, от былого различия остался только призрак. В какой-то момент мне показалось, что всю эту красоту Митрофан выдумал или просто идеализировал. А впрочем, война и не такие деревни ломала. Понятно, что произошло. Все мужики, которые в свое время возвращались под вечер, ушли строем на фронт. Часть погибла, а что не погибла, начала волочить жалкое существование здесь, постепенно спиваясь. Детишки были изнасилованы войной. Немцы не щадили Курский край. Для них он был местом расселения диких славян, которых надо было либо приручить себе на службу, либо уничтожить. Дополнительного жара добавляла развернувшаяся в этих местах партизанская борьба, которая очень сильно обозлила представителей великой расы. Под мушкой стоял каждый мальчишка и каждая девчонка. Дети – самые невинные и милые существа, подверженные пропаганде более взрослых лесных разбойников. Ладно мужикам можно объяснить, что если они не будут вести себя хорошо, то всех прибьют к чертовой матери. А детям чего терять? Они ответственность еще не понимают, не осознают, поэтому и идут на всякую радикальщину.

Когда мы вышли к домам (поднимались мы по тропинке на возвышенность), Митрофан так сразу лицо и потерял. Ванька болтался, держа его за руку. Никакой жизни в его глазах не было. Очередная скучная прогулка, на которую его повел папа. Люди нас, казалось, не видели. Вся деревня была окрашена в темно-серые тона. Все было пустым, хотя на самом деле все жители были на улице. Они сидели у своих крылец. Детишек по улице уже не бегало. Скука и мрак. Наверное, так представлял Лимб хлопец Алигьери.

Мне хотелось заговорить с Митрофаном. Но я не столько боялся прервать его тоску, сколько дать ему понять, что вижу его ужас. Мы шли по центральной дороге около пяти минут. Все это время бабы пялились на нас, как на нечто чудное. Забрели, мол, живые в мертвый край. Остановка произошла рядом с одинокой хибарой на самом краю села. Здесь жил друг Митрофана – Ионыч. Когда началась война, Митрофан ребенком успел сбежать с матерью. Отец погиб, защищая Москву, а его сынишка был определен в Сибирь, подальше от линии фронта. Ионычу же тогда было около двадцати лет. Маменькин сынок. Отца у него отродясь не было. Мамаша схоронила его от мобилизации в подвале. Он вроде и хотел повоевать так по-детски, не понимая зачем и почему. Но мать в истерике его отговорила. Казалось бы, сволочь. Однако Митрофан вел с ним переписку, сам не понимая почему. Наверное, он – единственное, что связывало его с этим странным пространством прошлого. Вот и сейчас мы стояли у его одинокой хибары. Из всех домов его был самым спившимся.

Внутри убранство было таким же, как снаружи. Казалось, что это и не хибара никакая, а заброшенное здание, которое оставили больше сорока лет назад. Где-то можно было увидеть выпирающую из-под пола зелень, повсюду шуркала всякая мошкара и тараканы. Бедный Ваня, который родился и жил в городе, был в ужасе. На Митрофаныче лица уже давно не было. Хозяин дома же полностью соответствовал своему жилищу. Они молча друг друга поприветствовали и прошли на кухню. Мы с Ваней шли за ними.

На кухне сидел какой-то старик. Он был весь седой, неухоженный. Всё его лицо покрывали грязные волосы, а на теле было самое настоящее тряпье. Когда мы зашли, он на нас даже не взглянул. Если бы Ионыч с ним не поздоровался, я бы подумал, что это труп. Ванька испугался не на шутку. Когда мы расселись за столом, бедный мальчишка уже начинал всхлипывать и прятаться за папку. Но Митрофан его не слышал. Он уже ничего не замечал, кроме пространства, которое его окружало.

Некоторое время мы сидели молча. Митрофан тяжело молчал. Зато Ионычу явно доставляла тоска Митрофана. Он смотрел на него во все глаза. И пускай борода скрывала мимику его лица, но было очевидно, что тот улыбался.

Беседу начал он:

– Ну-с Митрофан. Видишь наше житье-бытье. Вот ты уехал, так немцы уже тут как тут и появились. Даже если бы моя старушка, царствие ей небесное, не схоронила меня, все равно бы мобилизоваться не успел. Тут уж либо в лес бежать, либо в петле висеть. А и так, и так забили бы черти, кхе-кхе.