ХУШ. Роман одной недели

1

Признайся, тебе иногда приходит странная мысль о том, что ты не владеешь собственной жизнью. О том, что все решается за тебя и без тебя. Признайся, тебе часто кажется, что ты лишь кукла, игрушка в чужих руках. Что тобой кто-то руководит, управляет, дергает закулисно за нитки и веревки. Что руки и ноги и даже свесившаяся, склоненная в метро голова, которая вроде бы должна руководить всем телом, – вот она сама безвольно болтается на лямке-шее. А ты, закусив эти нитки и веревки, как удила, тащишь за собой груз прожитых впечатлений и ощущений, которые тоже управляют тобой. Особенно остро ты ощущаешь это в моменты, когда тебя охватывают слабость или апатия. В моменты подавленности и болезни.

А еще тебе иногда чудится, что рядом кто-то есть и что этот кто-то сейчас за тобой пристально наблюдает. Особенно, когда ты сделаешь что-нибудь некрасивое, нехорошее. И возникает чувство, что все это не осталось незамеченным. И не останется безнаказанным. Что на тебя смотрят – то ли вечно живые ангелы, то ли уже давно мертвые люди: твои друзья, коллеги-сослуживцы и родственники. И они смеются над твоими потугами спрятать следы преступлений и осуждают, осуждают, осуждают – мол, какого монстра мы вырастили и воспитали в своей среде.

И только в такие минуты ты чувствуешь себя некомфортно. Только тогда к тебе приходит чувство стыда. А если бы ты полностью был уверен, что твои плохие деяния останутся на веки вечные скрыты от чужого порицания, ты бы так не мучился. Все было бы чин чинарем, «о’кей», как любят говорить успешные люди. Чиз, улыбнитесь.

Совесть – как чей-то глаз внутри тебя. Как чье-то око. Глаз, следящий за тобой. Он установлен внутри тебя, как жучок, и он неусыпно за тобой следит-наблюдает.

2

Особенно тебе кажется, что за тобой следят, когда ты сам пытаешься за кем-то следить. Вот взять хотя бы меня, я иду за этим пареньком из квартиры, иду в мечеть, на утреннюю молитву, затем веду его в прогулке по городу. Выгуливаю, словно собачку на длинном поводке, держу постоянно вроде бы на расстоянии, а вроде бы и под контролем.

Веду по улицам, проспектам, бульварам, которые, если посмотреть сверху, охватили этот город паутиной. И ты, вроде как паук, следуешь за своей жертвой, что все более запутывается в паутине улиц, в паутине электропроводов, телефонных кабелей и канализационных стоков, охвативших этот город сверху и снизу. Вроде ты паук, что сейчас от злости на мир забился в щель под арку, в подворотню, и оттуда, как из закоулка своей души, наблюдает за жертвой. А потом в нужный момент неожиданно появляется, сползает сверху или поднимается снизу, нацелив все свои чувства и хелицеры на несчастного. Но в то же время ты чувствуешь себя частью всего угодившего в сети человечества.

Ведь совестливо, стыдно и позорно – разные вещи. Совестно, когда тебе самому немножко дискомфортно. Но совсем немножечко, всего чуть-чуть. Стыдно, когда узнает кто-то. А позорно, когда многие или все.

Вот и мне было чуть-чуть совестно, что я все еще, бедный студент, наблюдаю за своим подопечным издалека. И это с моими-то способностями! С моим умением влиять на людей! Подчинять их своей воле одним разговором.

Совестно, потому что я, со своими способностями, иду по улице голодный, захожу за этим пареньком в гипермаркет, и вдруг мне в голову приходит мысль что-нибудь украсть. Но от одной только мысли что-то украсть начинает мучить совесть. А потом ты поднимаешь глаза и видишь глазок камеры. И тогда тебя пришибает пот от осознания, что вот бы ты украл, а это засняли. А потом в тайной комнате маркета с тобой бы разговаривали на повышенных тонах. Повесили бы твой портрет на всеобщее обозрение – какой позор! Сразу вспомнилось, как за тобой через зеркало заднего вида исподтишка наблюдал шофер. У камер ведь тоже есть зеркальный отражатель. Как же я не люблю, когда кто-то имеет право разговаривать со мной свысока! С детства не переношу, когда на меня повышают голос.

3

И только тут я понимаю, что, возможно, вовсе не я веду этого паренька, а он тащит меня за собой на поводке. Вот он выходит из продуктового отдела и поднимается на эскалаторе на второй этаж. А я все так же, погруженный в свои мысли, встаю на ступеньку эскалатора и автоматически поднимаюсь вверх. Я как зачарованный следую за ним. «Нас уже двоих, – думаю я, – тащит на своей спине в свою нору огромный паук потребительства. Паук, у которого здесь повсюду расставлены камеры-рецепторы. Теперь мы вдвоем его равноправные жертвы».

Паренек заходит в отдел спортивной одежды и инвентаря и начинает прицениваться, а я захожу в отдел напротив, в огромный салон с кучей диванов. Мебельный центр: три кита, три черепахи или три слона-толстяка. Я уже не на спине паука, а на спине кита.

Залы разделены большими стеклянными перегородками. С левой стороны от меня зал с домашней утварью. При взгляде на домохозяек, роющихся в посуде, у меня возникает такое чувство, будто я опять заглядываю в окно чужого дома.

Уставший, я углубляюсь в отдел и плюхаюсь на диван с обивкой, раскрашенной под панцирь черепахи. «Неужели на этих китах – диванах – и стоит мир обывателя, – приходит мне в голову, – будь то хоть три черепахи-кровати или три слона-буфета?» Потому что обывателей в мире большинство. Стоит заглянуть в любое окно, и ты увидишь «толстого мужика у примуса и бабу у фикуса», и неважно, что вместо примуса сейчас компьютер, а вместо фикуса – все что угодно.

Справа от меня за стеклянной перегородкой салон дорогих автомобилей. Новенькие, блестящие, пахнущие свежей резиной, они стоят на подиумах-подставках, как наряженные в металл и тюнинг манекены. «Как их только сюда подняли? – думаю я. – А может, это летающие машины-призраки? За особую плату сейчас могут, наверное, предложить и такую комплектацию».

4

Мебель, как и куртки, тоже очень дорогая. Из дерева грецкого ореха и японской сливы. Я чувствую себя пауком, притаившимся на подобном дорогом дереве. И, хотя мои глаза неотступно наблюдают за жертвой, меня в любой момент могут заметить и согнать как неплатежеспособного бродягу. Слишком долго сидеть на продающемся диване нельзя. Это неправда, что мир стоит на спинах китов или слонов. Здешний мир богатеев стоит на спине паука, пьющего кровь из бедняков и стерегущего свою безопасность.

Все здесь только и делают, что друг за другом наблюдают. Мне кажется, что и надо мной непрерывное око, раз уж все, что бы я ни делал, происходит по некоему року. Все предначертано, и все взаимосвязано – так мне кажется.

Я специально сел в самом углу на диван, еще закутанный в полиэтилен, за сваленным в кучу картоном от новой партии мебели из Италии. Глядя на все это безобразие и на прошедших мимо рабочих в чистых синих спецовках, я вспомнил, как когда-то сам устроился работать с картоном на фармацевтическую фабрику. В фармацевтической конторе санкнижка оказалась не нужна.

И я, довольный, какое-то время гнул картон ногами, собирал эти короба с надеждой, что я определился, что теперь я упакован. А потом, возвращаясь однажды в короб одной обычной многоэтажки, в свою снятую клетушку на лестничной клетке, я увидел на улице бомжа, живущего в коробке, которую, может, я сам и склепал когда-то.

Я и не думал, что, сгибая картон, я делаю дома для бомжей. И тут до меня дошло, что на этом конвейере я сам себя продал и даже сам себя упаковал в эти коробки, – я живу в жилище чуть больше этого короба, стены которого чуть толще картона. И что мной распоряжаются, как хотят, мои работодатели. И что все мы пауки, насекомые в коробках.

5

Всю ночь я пролежал в раздумьях, под аккомпанемент тараканов, что шуршали, копошились в ящике с луком у меня под кроватью. На следующий день я пошел и плюнул в рожу своему хозяину. Собрал побольше желчи, чтоб моя слюна показалась ему с горчинкой, с луковой гнильцой.

Это мое самое любимое дело. С каким смаком я посылаю их в пешее эротическое путешествие, а сам ухожу жить на чердак или в подвал! И они смотрят мне в спину, не в силах ничего понять.

В рабочие дни, чувствуя наше ничтожество, они, начальники, мнят себя царями, а нас рабами. Но на самом деле все наоборот. И в решающий день я показываю им, что я – царь Соломон, а они рабы своей серой жизни. Я плюю на них, и они бесятся, понимая, что бессильны что-либо сделать, бессильны совладать с моей жаждой свободы.