И ад следовал за ним

Она тупо перемалывала своей мясорубкой мою фразу, а я снял с крючка сиреневые колготки и оплатил их у продавщицы.

— Это мой скромный презент. Как писал слепец Мильтон, «Моя нежнейшая, моя недавно обретенная, мой дар небес, прими его, прими!» (Скажем прямо, это было архитектурным излишеством, но я слишком долго не выпускал пар знаний.) Скорее всего, это был не Мильтон, а мой блестящий экспромт, от которого глазенки у потаскухи забегали: с полным основанием она пришла к выводу, что имеет дело с психом, сбежавшим прямо из больницы Бетлхем, то бишь Вифлеем, именовавшейся в народе бедламом.

С другой стороны, сия реакция навела меня на мысль, что дамочка не имела никакого отношения к наружке, а занималась честным промыслом. Черт побери, я так отвык от общения с прекрасным полом, что вспотел и напоминал кретинистого старичка, из тех, кто любит подкатиться к случайной барышне, поговорить о погоде, рыгнуть ячменным зерном и благополучно отвалить.

— Могу я пригласить вас в паб на дринк? — Я решил выправить ситуацию и не ходить вокруг да около по литературным кущам.

Глава вторая о том, что жизнь не так уж прекрасна, когда не рыдают скрипки и не скрипят хоралы

Посадят на цепь дурака И сквозь решетку, как зверька, Дразнить тебя придут. Александр Пушкин

Не только лебеди поют свои лебединые песни, к этому склонны и страусы, постоянно зарывающие голову в песок, дабы не видеть баобабов. Сие, конечно, не есть очень удобно (горло забито песком), но тешит страусовое самолюбие и укрепляет страусиное самомнение. Особенно в тюрьме, где, в сущности, нечего делать, особенно в британской, слывущей цивилизованной (а потому еще более мерзкой). Солнце иногда, словно нехотя, залетает за решетку и крутится-моргает под потолком, даже не верится, что Земля вертится вокруг такой малости, и вообще, кто это решил? Какой-то Коперник Коперникович или Галилей Галилеевич за бутылкой фалернского или померанцевой, а может, какой-то безвестный монах вроде Алекса, которому тут же оглоблей раскроили череп, чтобы не открывал всемирные законы, а занимался своим шпионским делом.

Падет на голову яблочко, куда ты котишься, Ньютон вздрагивает и открывает, еще яблочко — трах на лысину, в Губчека попадешь, не воротишься…

По утрам выдающимся одиночкам подают брекфест, его приносит служитель в синей униформе на подносе: хлипкая овсяная кашка, увенчанная хлебными сосисками, их вид заставляет переосмыслить всю грешную жизнь и толкает на суицид. Через полчаса тот же тип забирает грязную посуду вместе с пластиковыми ножами и вилками (ненужная предусмотрительность, ибо даже такими изделиями при надлежащей сноровке можно легко продырявить себе кишки и выпустить всю овсянку на белый свет). Во время трапезы, наверное, противно шпынять в себя пластик и любоваться вылезающей из чрева кашей. И вообще зачем? Где гарантия, что в царстве Аида легче и комфортнее, и не запрещено предаваться сладостным воспоминаниям, купаться в деталях прошлого, более сочных, чем вся пролетевшая жизнь?

После завтрака наступает историческое событие, именуемое туалетом, достаточно таинственное и разнообразное, со стихами не соседствующее, временами грязноватое, временами почти сакральное. Затем прогулка, она значит не меньше для индивидуума, чем битва при Гастингсе для Вильгельма Завоевателя (сравнение тянет на Брокгауза и Эфрона). Прогулка по двору тюрьмы (между заключенными интервал не менее шести футов), за это время нужно вобрать в себя энергию для продолжения жизни, созерцая рожи камерадос по несчастью. Большинство симпатичны, как благословенный мистер Пиквик, и совсем не напоминают Джека Потрошителя, одни благообразнее, другие безобразнее, впрочем, ничуть не лучше и не хуже монахов Монастыря (да простят меня живые пенсионные и уже истлевшие кости, раскиданные по всему миру сообразно великому Бородатому Учению).

Тюремные власти не опускаются лишь до держатьнепущательства, они стимулируют творчество, берут пример с уважаемого маркиза де Сада в больнице Шерантон, исцелявшего психов перфомансами, особливо известно оное по мотивам убийства злодея-революционера Марата пресловутой Шарлоттой Корде. Бывали и срывы: иногда Шарлотка-идиотка, уже порешив вождя в ванне, затевала все по второму кругу, мало ей было впечатлений от первой крови. Повторенье — мать ученья, клюквенный сок лился рекой, и это вводило в транс остальных актеров, жаждущих Варфоломеевской ночи. Тогда для усмирения звереющей труппы де Сад призывал санитаров, и они ласково применяли свою нехитрую терапию. Маркиз был на редкость жизнелюбив, пригрел на худосочной груди прекрасную толстозадую прачку, а потом и ее юную дочку, жил припеваючи в каморке, пожирал фазанов из рук собственного слуги, которого заодно тоже употреблял. Английские терапевты в нашем дворце однажды подготовили небольшой отрывок из «Короля Лира», там отличился сумасшедший Том из Бедлама, скорее он притворялся подобно Гамлету и нес околесицу весьма многозначительную и даже эпатажную. Я хорошо запомнил песни и манеры юродивого, они созвучны были моей австралийской теме, которую не выносило на дух мое английское начальство. Я попросил роль шута хотя бы во втором составе, но мне отказали, опасаясь, видимо, что прямо в дурацком колпаке я выскочу на карниз, пролечу по нему аки Марго Фонтейн, взмахну крылышками и умчусь далеко-далеко, где синеют туманы и незабвенные очи несостоявшегося Ксендза и его соратников. Меня это особо не расстроило, ибо занимал я удобную точку среди зрителей: прямо напротив дамской restroom. Дверь была постоянно приоткрыта, и я обратил внимание, что мужчина (Корде) и гримерша (единственная дама, выписанная для спектакля из соседней тюряги) слишком часто туда бегают.

Это наблюдение не лишено тонкости, однако. Но хочется беседы на уровне муравьиного шепота.

Стихи. Поэмы. Сонеты.

Стихи я писал всю жизнь в промежутках между монашескими обязанностями, писал самозабвенно и тут же бросал в огонь, дабы вороги не раскрыли душу в случае внезапного захвата и последующих пыток. В темнице я значительно усовершенствовал свое мастерство, овладел метафорами и ассоциациями, ассонансами и диссонансами (где-то вычитал об анжамбемане), впрочем, отличать ямб от хорея так и не научился.

Стихи заменяют мемуары. Хотя это намного больше. Это джаз жизни. Страусовый хрип? Страусиный рев?

РАЗВЛЕЧЕНИЯ НА АЛЛЕЕ…

Как причудливо стасовалась колода!

Михаил Булгаков

Какая странная история: небо горит, Словно спирт на прозрачном блюдце, Подожженный спичкой. О булыжники лицами мягкими бьются И наступают на качающиеся фонари Солнцем сожженные прохожие, Спирта зажженного требуя Как неба, в пасти свои… Какая торжественность! А хочется неслышно и божественно Коснуться неуловимым жестом, Как в страхе перед вечностью. Хочется открыть электричество, Превратить качество в количество, Трагическое в комическое, Формулу мозга вычислить. Личность разложить на различные, Единичные плюсы и минусы. Дай Бог, все это подметить и Все это вынести, Путешествовать, записывать ночами, Побывать в Сочи или в Сычуани, Рассматривать со скамейки, Расслабив конечности, Проходящее как преходящее. Думать, высвистывая, Что есть «остановись, мгновенье!» В отличие От афоризма «Не ешьте несвежий продукт!» Или «Не высовывайте голову из самолета на ходу!» Просто и для здоровья полезно. Освежимся прессой. Пока небо как спирт голубой. Победа Карпова одна за другой. Психи Корчной и Картер. Наше спасенье — в голодной диете. Трудящиеся пишут, что нет общественного клозета На границе с Абхазией. Бессердечность и безобразие. Осудить. Снять. Отправить виновников на перевоспитание молодежи — задача старшего поколения. В Никарагуа волнения. В Южной Африке гонения. В Западной Европе падение Курса и нравов. И общественное мнение Твердо выступает за соблюдение Хельсинкского соглашения. Хорошо было жить в каменном веке: Ни книг, ни газет, ни атомного зуда. Шьешь себе из шкуры шубу, Вырываешь сам себе зубы. Умираешь, не зная, что это — диабет, Думаешь, что просто наступило время И повелела судьба. Такие, брат, дела. В общем, достаточно гнусное настроение. Переломим. Переиначим. Превратим в кошмар. Например, хватил тебя удар, И подруга жизни хохочет у ложа И строит рожи. Как это? «Королева играла в старом замке Шопена И, внимая Шопену, полюбил ее паж»… Строит рожи и плюет чем-то тошным В твою отвисшую. Блестящая перспектива Для созерцающих с философской вышки. Вообще жизнь устроена неверно. Надо обратить и обработать время. Начинать со смерти и кончать рожденьем. От склероза — к полному отсутствию извилин, От старости — к детству! Заметьте, Сколько оптимизма в этой концепции: С каждым годом здоровеет организм, С каждым годом уменьшается скептицизм И резвыми темпами нарастает потенция. Становишься все меньше — и вот уже маленький. И младшую дочь называешь «мама». Собираешь марки, И тебя подсаживают на велосипедную раму. Еще немного — и кричишь «уа-уа», Понятия не имеешь ни о каком Никарагуа, Где волнения, падение, общественное мнение. Скрываешься где-то между ног — Тоже ведь смерть, но только наоборот. Превращаешься в блуждающий сперматозоид, Распадаешься на части. И с этого конца пустота как назло, И тут она, царица-случайность. Хорошо, если был бы дьявол или Бог, Антимир, или, по-простому, ад или рай. А так почему-то очень холодно, Хотя солнце горит, даже жара. Чтобы пройти над морем, Сгинув в небытии кротко И без зла, Почести получив по сану. «В белом плаще с кровавым подбоем, Шаркающей кавалерийской походкой, Четырнадцатого числа Весеннего месяца нисана…» Ах, поэты, Все вас тянет в какофонию, В идиотские потоки сознания. Неуместная ирония, неумелое отражение Волнения, потрясения, падения Общественного мнения. Где нить рассказа? Начинается с бухты-барахты, С претензии на философское размышление. Лажа. Ни хрена тут нет. Пахнет обыкновенным плагиатом. Дайте сюжет, Как в «Дайте мужа Анне Закеа!». Что хочет сказать автор? …А автор хочет вам сказать, Что любит пиво и сосиски. …А автор хочет вам сказать То, что ему на вас начхать. …А автор хочет вам сказать, Что по заплеванной аллее Оленем грустным он шагал, Реальность густо отражал, Вернее, отражать пытался. Но как наш автор ни старался, Ее, увы, не отразил. До хрипа трубку он курил И до видений напивался. Сидел на лавочке, дымя, И думал, как убить себя. Он мыслил плоско, трафаретно: Ведь скоро минет пятьдесят… Поэты все в аду горят, А те, кто живы, — не поэты! Ногами влажными, босыми Он грязь месил и всласть вонял. Поэты все в аду горят, — звенело хрупко. Воздух, синий От подгоревших шашлыков, На важность сплющенных мозгов Давил несокрушимым сплином, Как англичане говорят. Поэты все в аду горят, В плащах, залитых стеарином, Сгибаясь над листом в ночи. Горят, как зарево, плащи. Так думал я. А на аллее Уже шуршали и шумели, Гремела музыка в саду. Пьянящий аромат «Шанели», Буфет, шампанское во льду. Так думал я. А с высоты Уже кружилось и звенело: За музыкою только дело. Итак, не выбирай пути, Почти бесплотность предпочти Тому, что слишком плоть и тело. Твое томление знакомо. Вся эта нервность — как саркома. Тасуй тяжелую колоду, Пока не ляжет туз коронный, И в знак любви кинжал каленый Давай надломим на колене, Кинжал единого каленья Давай надломим на колене. И если строго между нами, Меж ангелами и волками, Мечтаешь ты, что туз коронный Падет, как камень, из колоды. Твой козырной, твой друг заветный… А что твой туз? Прыжок карьерный? Поэмка с запахом горелым? Вино в бокале запотелом? Слова каленые, литые, Слова лихие и святые, И почерк вроде бы корявый, И прочерк вроде бы кровавый, И надо всем — смешок лукавый, Смычок, оживший под руками, Сверчок, зацокавший в камине. Снежок во рту (ах, вкус полынный). Смешок лукавый, наважденье… Уйди, остановись мгновенье! Это стихотворение — Фотографическое воспроизведение Настроений, развлечений И прочих явлений У автора на аллее. Откровений и прозрений, Достойных презренья Или восхваленья В зависимости от пищеваренья Читательского гения. Главное, что ничего не случилось. Никто никого не убил. Ничего не увели И никому не набили морду. Была отменная погода. Автор, касаясь (представляете?) Ногами земли, проходил по аллее, Почесываясь, шаркая и шамкая, Жар-птичек не находя ни шиша Потому что старый и плешивый. Под собственный туш, Несколько вшивый, правда, и фальшивый, Отразился от этого события домой. Принял душ. Еще раз отразился в ванне, Тая и утопая от умиления. Все это происходило зимой. В летний зной. На Северном полюсе. В Таджикистане. В зоне всемирного тяготения.

Глава третья, в которой снова о тюряге, где дни мои блаженные текли

«Прошу вас лишь припомнить, что, согласно Пифагорову учению, душа может переходить не только от человека к человеку или же скоту, но равномерно и к растениям, ради того не удивляйтесь, находя одну душу в императоре, в почтовой лошади и в бесчувственном грибе…»

Джон Донн

…Я тоже всем в жизни обязан книгам, до которых дорвался в тюрьме. В конечном итоге это только обострило мои страдания: новая мысль переваривалась с трудом и порождала проблемы. Я постоянно углублялся в историю, мифы и сплетни разных Болтунов Болтуновичей вроде Плутарха, менял религию за религией, философию за философией, изучил всех языческих богов, разве это не пытка?

Что может быть прекраснее tabula rasa? Обнаженность и незащищенность ума — это и есть высшая и непререкаемая Истина. И не надо выписывать премудрости и стараться их запомнить. Например, «Для человека, как и для цветка, зверя или птицы, наивысший триумф — быть абсолютно и безупречно живым». Не потрясает?

Тянуло к чернильнице.

«Ногоуважаемый господин комиссар.

Добровольно, в не совсем трезвом уме, но в твердой, очень твердой памяти я кончаю праздновать свои именины. Сам частица мирового уродства, — я не вижу смысла его обвинять. Добавлю также слова, сказанные якобы графом Львом Толстым после вступления в брачные отношения: „Это было так бессмысленно, что не может кончиться со смертью“. Кто сие написал выскочило из, но явственно помню, что Толстой, переспав после свадьбы с Софьей Андреевной, именно подобные слова о прекрасности соития и произнес. С удивительной, неотразимой ясностью я это понимаю сейчас. Но, — опять перехожу на австралийский язык — это вашего высоко-подбородия не кусается».