И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Что извращаю?

— Ты сам знаешь!

— Я ничего не знаю! Поэтому я тебя и спросил…

— Да, да, да, ты спросил. Я тебе вот что скажу: я сюда пришла, хотя мама запретила с тобой встречаться. Я была вынуждена дать ей честное слово, что больше с тобой не увижусь.

— Но… но почему?

— Потому что твои родители были шпионами Штази! — Слезы текут по ее лицу.

— Мои..?

— Да, твои, твои, твои! Стукачами! Все это говорят, все люди. А ты спрашиваешь о моих! Никогда, никогда больше я не буду с тобой встречаться! Лучше бы я сюда не приходила! Как права была моя мама! — С этими словами Клавдия в прекрасном синем платье в белый горошек выскакивает из кафе-мороженого «Бруно» на Кройцкаммерштрассе, и Мартин видит, как ее плечи сотрясаются от рыданий.

10 мая 1991 года.

219 дней прошло после воссоединения немцев в условиях мира и свободы. Германия, Единое Отечество.

3

О Боже всемогущий!

Мартин в ужасе бросает на стол две пятимарочные бумажки и устремляется за Клавдией так быстро, как только может, потому что он видит, как справа от него на Кройцкаммерштрассе сворачивают его мать и родители Клавдии. Клавдия бежит по Кройцкаммерштрассе вниз налево. Мартин на секунду останавливается, смотрит направо и налево и несется вслед за Клавдией как Катрин Краббе после допинга; приблизившись к Клавдии на достаточное расстояние, Мартин кричит:

— Твои родители… Моя мать… Прятаться… нам надо спрятаться! Быстро! Тут впереди магазин, дверь открыта…

В беде и нужде умеренность не спасает. Многие из нас чувствуют это инстинктивно. Клавдия не спорит и мчится, спотыкаясь, вместе с Мартином. Общий враг может сплотить. Наконец-то и магазин.

Скорее внутрь!

Вот они уже в магазине. За спасительной дверью!

Клавдия и Мартин останавливаются и некоторое время не могут отдышаться. Наконец, можно оглядеться, рассмотреть, что находится в этом огромном зале.

Сверкающие унитазы с разными диковинными штучками, каждый со своим названием! Они написаны здесь же на табличках: «Moderna», «Capella», «Vienna», «Magnum», «Piano», «Grangrasias», «Opera», «Marina», «Closomat Rio», «Closomat Lima», «Closomat Samoa»… Розовых тонов, голубых, салатных, желтых, белые, черные, позолоченные, с отделкой… А где же висящие на стене сливные бачки, которые имеются у всех унитазов в Ротбухене? Здесь ничего такого нет, как нет и цепочек с фарфоровыми или пластмассовыми ручками, чтобы дергать. Кроме этих невиданных унитазов есть таких же расцветок похожие на унитазы емкости, только без сидений и крышек, с позолоченными кранами и напольными вентилями. Они выглядят как ножные ванночки для великанов, и на табличках перед ними точно так же написаны названия: «Bidet Aurora», «Bidet Romantik», «Bidet de Luxe», «Bidet Princess», что это такое? Тут же с другой стороны множество умывальников — «Marmara», «Ronette», «Maddalena», «Aphrodite» (выглядит как огромная ракушка), — о Боже, и ванны! Большие, маленькие, круглые, угловые, овальные, с лесенками внутри, почковидные, шестигранные, восьмигранные, с сиденьем! И все это сверкает, и снова позолоченные краны и красивые названия: «Kronjuwel», «Corpoline», «Ergonova», «Brilliant», «Bellion», «Turbo-Whirl».

У Клавдии все плывет перед глазами, и она с трудом переводит дыхание, как известная теннисистка Моника Селеш. Из-за этого Монике уже неоднократно пытались запретить играть, потому что такие вздохи напоминают одышку, а это с теннисом несовместимо, но Селеш говорит, что одышки у нее нет, просто такое дыхание. То же сейчас происходит с Клавдией, пока ее взор блуждает по душевым кабинам из стекла, похожим на телефонные будки, с ободками, розовыми, голубыми, салатными, золотистыми, «Romylux», «Gianola», «Tollux», или вот еще круглые, со складывающимися стенками, с решетчатыми, раздвижными, сиреневые, черные, серебристые, «Corona», «Spirella», «Pirouette», «Koralle», «Optima», «Holydoor». Этот «Holydoor» — наверное, душевая кабина для церкви, для духовных лиц?

А вот это! Мартин показывает пальцем и не может вымолвить ни слова. Вот оно! Клавдия знает, что это за штуки, мама говорит, что мечтает о такой со времен Одиннадцатого пленума, — это стиральная машина-автомат. А что такое этот Одиннадцатый пленум? Наверное, это было что-то очень плохое, давным-давно, когда Клавдии еще не было на свете. Белые-белые, великолепные стиральные автоматы — «Bianka», «Adorina», «Adorina de Luxe», «Mirella», «Prestige». А вот сушилки для белья — «Lavinox Star», «Wega», «Orion» и еще всевозможные позолоченные и посеребренные принадлежности — трубы, краны, смесители, вентили — Господи! — розетки, муфты, штепсели, распределители, сетки для душа, мыльницы, зеркальные шкафы, поручни, вешалки, помпы — «Oederin», «Рах», «Kuglofit»…

И над всем этим великолепием парит темно-синий транспарант, на котором белыми буквами написано: «Наконец-то жить станет лучше!»

— Добрый день, господа, — раздается голос.

Оба оборачиваются. Позади, насколько можно было увидеть через открытую дверь, весь двор завален этими бытовыми чудесами; именно оттуда вошел маленький человек, держащий в руке крошечный радиоприемник — не больше двух спичечных коробков. Из этого приемника льется музыка неземной красоты.

— Разве это не великолепно! — говорит маленький человек. На нем голубые джинсы и линялая желтая рубашка навыпуск. Он бережно поглаживает маленький радиоприемник с пятидесятисантиметровой антенной, будто это для него самая дорогая из принадлежащих ему вещей, и добавляет мягким дружелюбным голосом:

— Моцарт, концерт для валторны номер четыре ми-бемоль мажор, allegro maestoso. Написан для натуральной валторны, теперь на этом инструменте едва ли играют. У натуральной валторны еще не было клапанного механизма, поэтому полутона, не входящие в натуральный звукоряд, музыканту приходилось извлекать, засовывая в раструб ладонь или кулак, и звучание таким образом получалось намного богаче. Послушайте только это cantabile! — Человек улыбается и поглаживает приемник. — Герман Бауман — валторна, все инструменты оригинальные, дирижер Николас Гарконкурт, Свободное Радио Берлина.

Мартин крепко держит Клавдию за руку. Ну что ж, прекрасно, мы сошли с ума, причем оба одновременно, что случается редко. Может быть, от любви? Блеск и великолепие среди разоренного Ротбухена, Богом забытого гарнизонного городка Советской Армии, — этого просто не может быть, это невозможно! И вот среди этого великолепия у маленького человека в крошечном радио играют что-то из Моцарта, и он нам рассказывает, как извлекались звуки из валторны. Единственно возможное объяснение — это что мы свихнулись, думает Мартин, я готов с этим согласиться, лишь бы родители оставили нас в покое и не разлучали из-за того, что они работали на Штази. А этот маленький человек, он не более сумасшедший, чем другие, лишь настолько, насколько он ушел от этой уродливой, убогой жизни в ту, другую, полную красоты, благозвучия и гармонии. Все люди на его месте стали бы помешанными, думает Мартин, вслушиваясь в allegro maestoso четвертого концерта для валторны Вольфганга Амадея Моцарта в окружении унитазов, ванн и душевых кабин.

Клавдия — в женщинах все-таки больше здравого смысла, чем в мужчинах, — все время при этом посматривает на входную дверь и через витринное стекло, чтобы ее родители или мать Мартина не появились внезапно. Но нет, они не появляются, они или уже прошли мимо, или повернули в другую сторону, хотя, конечно же, опасность пока не миновала. Она еще раз всматривается в окно, allegro maestoso звучит снова, и в это время Мартин слышит ее вопрос:

— Это ваш магазин?

— Да, — отвечает человек.

— Унитазы, ванны… все это ваше?

— К сожалению, — говорит маленький человек и выключает радио; он, видимо, не такой сумасшедший, как показалось Мартину.

— Хватит, — отрезает человек, — здесь вам не детектив, как «Derrick» или «Columbo», мои дорогие, и если вы мне сейчас же не расскажете, в чем дело, вы вылетите отсюда в один момент.

— Мы все объясним вам, господин… — начинает Клавдия и вопросительно смотрит на маленького человека.

— Кафанке, — говорит тот, — Миша Кафанке.