И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Вперед, вперед! — погоняют, смеясь, полицейские теперь его и Фана, и весь этот колышащийся караван бедствия. Они освободили узкий проход, по которому инородцы проходят из дома на улице Томаса Мюнцера к колонне автобусов, на которых их вывезут с глаз долой, потому что этой ночью с 29 на 30 мая здесь все должно быть расчищено. Утром Одерштадт должен быть свободен от евреев и иностранцев, этого потребовали неонацисты и бритоголовые, а бургомистр и федеральный министр внутренних дел приняли этот ультиматум, так как они, по их словам, «не могут больше гарантировать безопасность иностранцев». Поэтому иностранцы должны быть доставлены на секретный сборный пункт, — это «меры безопасности», говорит министр внутренних дел, а ни в коем случае, как утверждают некоторые, не «капитуляция правового государства перед неонацистами». В то время, как он говорит все это в микрофон журналиста, бесноватые парни орут: «Это не люди, а животные! Не оскорбляй животных! Смерть им! Смерть им!» И еще: «Когда избавимся от этих, следующими будут левые!» И еще: «И шлюхи, которые с ними трахались!»

— Это всего лишь слова, — извиняющимся тоном поясняет представитель министерства журналисту. — Необдуманные. Под влиянием аффекта.

И вот они движутся, эти животные, из жилого комплекса IX для беженцев на улице Томаса Мюнцера; перед жилыми комплексами для иностранцев на улице Альберта Швейцера на другом конце города в эту ночь происходит то же самое. Вьетнамцы и мозамбикцы забираются в автобусы под более чем небрежным присмотром полицейских, и там, так же, как и здесь, слышен рев толпы. На стене дома написано слово HASS [14] с руническими буквами «SS».

14

Аббревиатура Heim der Albert Schweizer Strasse (игра слов; Hass — ненависть). — Прим. ред.

Эта травля беззащитных людей — народный праздник, первый праздник такого рода, который в Одерштадте празднуют немцы с тех пор, как в середине XII века был основан этот старый город. На рисунках средневекового неизвестного художника в недавно вышедшей книге «Путешествие в прошлое» изображен уютный сельский архитектурный ансамбль, состоящий из множества крестьянских и нескольких господских домов с возвышающейся над ними церковью, окруженный холмами, пашнями, сосновыми и дубовыми рощами. Таким был Одерштадт столетия назад, таким он оставался вплоть до Второй мировой войны. В 1945 году он был объявлен нацистами крепостью, и город сильно пострадал от бомбежек. Одерштадт теперь — совсем молодой город. С середины 50-х годов число его жителей выросло с 7 до 70 тысяч человек. Впрочем, «выросло» — неточно сказано, потому что новый Одерштадт был спроектирован как город, состоящий из построенных по сборно-панельному методу спальных районов для 40 тысяч работников комбината по добыче и обогащению каменного и бурого угля. Строители социализма набросили на жителей Одерштадта бетонную сеть-ловушку. Система массовой застройки стала нормой, в каждом комплексе были «более 20 тысяч квартир и необходимые предприятия инфраструктуры», как с гордостью сообщалось в официальном издании «Энциклопедия городов и гербов Германской Демократической Республики»: «в каждом ЖК есть столовая, школа, торговый центр». Вроде бы так, конечно, и было.

В таких городских районах еще во времена ГДР рост преступности и самоубийства стали обычными явлениями. Своей плотью и кровью жители расплачивались за кошмарное однообразие строительной планировки — и тогда же появились «работники по трудовым соглашениям» из дружественных «братских стран».

Это, конечно, оказалось для большинства немцев, и особенно бритоголовых, совершенно невыносимым. Уже с конца 1989 года на иностранцев время от времени совершались набеги, их избивали и убивали, иностранцами были заполнены больницы. В конце 1989 года «работники по трудовым соглашениям» и беженцы начали обращаться с призывами о помощи куда только можно, но никто не обращал на них внимания, даже федеральный министр внутренних дел и уполномоченные по делам иностранцев, хотя всем было известно, что творилось в Одерштадте и окрестностях и что день ото дня становилось все хуже.

В эту ночь, с 29 на 30 мая, наконец, Одерштадт был «очищен от иностранцев». Вот была потеха, то-то было весело, убийственно весело было и на улице Томаса Мюнцера, и на улице Альберта Швейцера. Из мегафонов раздаются угрозы, люди кричат, они толпятся не только на улице, но и в подворотнях, из освещенных окон выглядывают, облокотившись на подушки, женщины в нижнем белье, полуголые мужчины. Они смеются, хлопают в ладоши, они в восторге от того, что бритоголовые наконец-то сделали то, чего остальные с таким нетерпением ждали.

Некоторые политики, пальцем о палец не ударившие для того, чтобы предотвратить такие чудовищные последствия, позже будут говорить о том, что этот шабаш бритоголовых и неонацистов и их победа над правом и законом были «самым ужасным событием со времен „хрустальной ночи“ в 1938 году», но другие скажут: «Социалисты всегда делают из мухи слона. Германия — страна, дружественная по отношению к иностранцам».

33

Когда Миша прибыл вечерним поездом 25 мая в Одерштадт, он увидел толпу бритоголовых, участвующих в этом шабаше, представленном всюду, насколько хватало глаз, униформами СА и СС, с галифе и сапогами. У них были велосипедные цепи, кастеты и ножи, они маршировали с пением и выкриками под нацистскими знаменами, старыми, настоящими, и новыми, изготовленными по образцам. Миша видел, как они избивали двух вьетнамцев, а законопослушные граждане отвечали на это смехом и аплодисментами. Ни одного полицейского не было.

К счастью для Миши, террор этой ночью начался в центре Одерштадта, перед Домом работников горнодобывающей промышленности и энергетики. Сперва бритоголовые и неонацисты разгоняли вьетнамцев, которые обычно торговали там контрабандными сигаретами. Желтопузые получили свое бейсбольными битами и ножками от столов. После того, как погромщики разделались с ними, они двинулись дальше, сопровождаемые радостью и ликованием многочисленных граждан, не встречая ни малейших препятствий со стороны полиции. Бесчинствующие молодчики двинулись по направлению к улице Альберта Швейцера, у большинства из них были камни и бутылки с горючей смесью, они были полны решимости взять жилой дом для иностранцев штурмом. Жители оборонялись в течение двух часов, — именно столько времени потребовалось полицейским для того, чтобы сюда добраться и предотвратить штурм дома в самый последний момент.

На следующий день бесчинства на улице Альберта Швейцера продолжались и перенеслись на улицу Томаса Мюнцера, к приюту для беженцев.

В это время Миша находился в гараже. Он пришел туда сразу по приезде в город; тогда на улице Томаса Мюнцера все еще было спокойно.

Ночью Миша не хотел возвращаться домой в «Шевроле», поэтому он запер гараж изнутри, устроился в старом драндулете и заснул. Проснулся он от шума, когда в центре начался террор. Его радиоприемник передавал сообщения Свободного Берлина, и таким образом Миша узнал о том, что произошло на улице Альберта Швейцера. Мишу охватил страх, и страх этот становился все сильнее и сильнее.

Утром РСБ сообщило, что в городе спокойно, но Миша не поверил тому, что услышал, и это была его большая ошибка. Он решил ехать только вечером, но вечером возобновились беспорядки и началась бойня на улице Томаса Мюнцера, так что Миша оказался в ловушке.

Он слышал и видел через окно верхнего света в гараже, как ревут и вопят бритоголовые и неонацисты, как они стреляют. Несколько людей сражены стальными шарами, черные и белые, они падают на мостовую и зовут на помощь, истекая кровью, но ни одного полицейского не видно, а из окон высовываются жители Одерштадта и радостно хлопают в ладоши. Первые бутылки с «Молотов-коктейлем» летят в дом для беженцев, в ЖК IX вспыхивают пожары. Теперь Мише уже не выйти из гаража, это было бы самоубийством. Зиг хайль! Чтоб все негры сдохли! Германия — немцам! В отчаянии люди из ЖК IX пытаются тушить пожар, но воды слишком мало, надвигается катастрофа, наконец, подъезжает машина пожарной охраны, и несколько человек в синей униформе вяло берутся за дело. Их освистывают, так же, как и полицейских, подъехавших на двух полосатых машинах, но затем снова начинают аплодировать, потому что полицейские только оцепили здание и ничего не делают, даже когда оттуда выходят женщины и пытаются защититься от бритоголовых. Льется кровь, у беженцев нет спасения, и женщины кричат от ужаса. Шестнадцатилетняя симпатичная, пухленькая Элфи в леггинсах, работающая вместе с вьетнамцами на джинсовой фабрике, та, которая потом будет стоять на улице во время исхода и кричать, сверкая глазами, эта Элфи швыряет бутылки из окна своей квартиры в проклятых иностранцев и безумно радуется, если ей удается попасть в кого-то и тот падает. Она взвывает, словно испытывая оргазм, и в самом деле она чувствует нечто подобное. Наконец, подъезжают две машины «Скорой помощи»; они увозят тяжелораненых, семнадцать человек, в том числе детей, но ни одного бритоголового, ни одного немца среди них нет.

Все это продолжается без перерыва. Кроме того, к мишиному несчастью, бритоголовые устраивают как раз перед гаражом что-то вроде штаб-квартиры и пытаются снова и снова взломать ворота гаража, но те, к счастью, выдерживают.

В эту ночь начальник полиции Одерштадта в передаче РСБ во всеуслышание заявляет возмущенным журналистам: «Ну и что, что полиция бездействует? Я не хочу ради этого жертвовать своими людьми!»

Ради этого.

На следующий день, когда число раненых достигло уже тридцати трех, полиция все-таки решила вмешаться, чтобы ее не обвинили в бездействии перед лицом эскалации насилия. Бритоголовые атакуют не только жилые комплексы, они устраивают регулярные облавы на иностранцев: мужчин, женщин и детей. Часть бесчинствующих — малолетние, но и они гордятся тем, что они немцы, и непрерывно вопят об этом.

У Миши в гараже между тем голова уже кружится от голода. Водопровод спасает, по крайней мере, от жажды, но вот с едой… Как быть дальше? В старом «Шевроле» он нашел побелевшую плитку шоколада, неоднократно таявшую от жары и снова затвердевавшую от холода. От нее он отламывает малюсенькие порции, ровно столько, сколько нужно для поддержания сил. Надо растягивать, кто знает, когда он выберется отсюда. Что за проклятая дыра, думает Миша, Левку я прибью, если сам останусь жив. Но потом он говорит себе, что Лева действительно не мог знать, что здесь такое начнется. Ему бы только выбраться отсюда, но как раз это-то и невозможно, потому что на следующую ночь бесчинства возобновились с новой силой, и бритоголовые попытались взорвать ворота гаража. Хорошие, милые, дивные ворота, они выдержали взрывы, хотя Миша и был напуган до полусмерти.