И дух наш молод

Из политического анализа классовой борьбы и в России и в Европе вытекает необходимость самой решительной, самой активной политики, которая может быть только вооруженным восстанием"{127}.

После детального обсуждения доклада Ленина на заседании ЦК была принята 19 голосами (при 2 против и 4 воздержавшихся) резолюция, гласившая: "Собрание вполне приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания, к поддержке создаваемого для этого Центральным Комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления"{128}.

С этой резолюцией и с тем, как проходило обсуждение доклада, нас познакомил Подвойский.

Ленин по-прежнему направляет всю кипучую деятельность партии. Н. К. Крупская позднее рассказывала, что Ильич тогда жил "мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей". В беседах с руководителями "Военки" и членами ВРК Ленин вникал во все подробности, давал указания по таким важнейшим вопросам, как вооружать и обучать бойцов, как готовиться к уличным боям. В беседе с Н. Подвойским он напоминает: "...восстание - это самый острейший вид войны. Это - великое искусство"{129}. Выслушав доклад о подготовке к восстанию, Владимир Ильич с восхищением заключает: "Какая силища у революции! Теперь самое главное - это управлять ею так, чтобы победить..."{130}.

Я помню счастливое лицо Н. И. Подвойского после совещания с участием Ильича, его взволнованный рассказ, слова:

–  С таким Рулевым нам, молодой Гренадер, никакие бури не страшны. Теперь наш Корабль двинется вперед полным ходом.

Восемь ночей Великого Октября

Не скрою, заглавие навеяно другой, знаменитой, книгой, о которой здесь тоже пойдет речь.

Почему - ночей? Да потому, что важнейшие события, имеющие решающее значение для революции, нередко происходили тогда ночью.

Почему же - восемь, а не, скажем, девять, десять? Потому, что именно в эти восемь ночей я был свидетелем того, о чем здесь написано.

Начинаю свой рассказ с 18 октября, когда враг узнал о готовящемся восстании, и заканчиваю ночью триумфа, когда пролетариат Петрограда радостно встречал отряды Красной гвардии и советских войск, одержавших свою первую победу над контрреволюцией.

Я тогда был заместителем, а с 19 октября - командиром 2-го Сводного отряда Красной гвардии при ВРК. Кроме того, работал в инструкторском и агитационном отделах Военно-революционного комитета. Таким образом, я оказался не только свидетелем, но и непосредственным участником многих событий. О них, о последних сутках подготовки к восстанию и о самом восстании хочется рассказать как можно подробнее.

Ночь первая

Предательское письмо. "И все-таки задача будет решена". Документ не только политический. Совещание представителей полков. Либерданы... зашевелились.

Сначала было утро. Пасмурное. Сочащееся мелким, как сквозь сито, дождем. В переполненном трамвае - мы с Федоровым спешили в Смольный - я узнал о предательстве Зиновьева и Каменева. На одной из остановок в старый, дребезжащий вагон влетел матрос. Вне себя от ярости, он размахивал газетой:

–  Сволочи! Да за такое расстрелять мало!

Стал вслух читать письмо{131}, и публика в вагоне сразу раскололась на два лагеря.

Какой-то чиновник зашипел:

–  Шпионы... Сеют смуту... Нет на них Столыпина.

Господин в бобровом воротнике, злорадно потирая руки, закричал, что теперь, когда о заговоре против законного правительства известно всем, этой шайке смутьянов и заговорщиков во главе с их главным атаманом государственным преступником Ульяновым, слава богу, крышка.

–  Браво, браво! - захлопали в ладоши две барышни-телефонистки, видно, возвращавшиеся с ночной смены.

Матрос протиснулся к бобровому воротнику и проговорил сквозь зубы:

–  Ты, гнида, буржуй недорезанный! Мало нашей кровушки попил? Нашлось двое иуд - и обрадовался. Жаль, руки марать не хочется, а то я бы тебе показал!

Пожилой рабочий в кожаной кепке подошел к матросу.

–  Дай-ка, браток, газету.

Прочитал молча, возвратил:

–  Я бы этим господам, бывшим товарищам, вот что сказал: "Если струсили, если от страха дрожат коленки, сойдите с дороги. Не путайтесь под ногами. А то невзначай можно и раздавить. Мы, рабочие, отступать не будем".

Поздно вечером я присутствовал в Малом зале Смольного на многолюдном совещании, созванном ВРК. Прибыли представители почти всех частей гарнизона и окрестных городов.

Возмущению, гневу не было предела. Солдаты собирались группками то в зале, то в длинном полутемном коридоре.

–  Что натворили, трусливые души! - никак не мог угомониться высокий, сухой, как жердь, солдат из огнеметно-химического батальона. - Это как называется по-нашему, по-военному? Из-ме-на! Дайте нам их в батальон - мы с ними по-свойски, по-солдатски потолкуем.

Заходим в зал. У небольшого помоста сцены застаю группу солдат из моего родного Измайловского и Литовского полков. С ними беседуют М. С. Кедров и В. М. Молотов. Зал быстро наполняется людьми. За столом президиума - члены ВРК: И. В. Сталин, М. С. Урицкий, Ф. Э. Дзержинский, Н. И. Подвойский. После короткого вступительного слова Н. И. Подвойского начали выступать представители полков.

Много говорилось о письме двух ренегатов. Соглашательский ЦИК Советов тут же принял решение о переносе открытия II съезда Советов с 20 на 25 октября. Расчет был прост: сорвать съезд, ничего хорошего не суливший меньшевикам и эсерам. И в любом случае дать возможность контрреволюции выиграть время, подтянуть к столице верные Временному правительству войска.

На совещании - ни уныния, ни паники. Во время перерыва я узнал от Мехоношина о письме Ильича "Членам партии большевиков". Я прочитал его полностью десять лет спустя, когда оно впервые было напечатано (1 ноября 1927 года) в газете "Правда" (№ 250).

С тех пор часто перечитываю его, давно воспринимая не только как документ политический и предостережение (штрейкбрехерство, непоследовательность, влияние и ренегатство Каменева и Зиновьева неоднократно проявлялись и впоследствии), но и как эталон коммунистической нравственности, нечто глубоко личное, раскрывающее одну из важнейших черт Ленина-человека.

"Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их (курсив наш. - В. В.). Я. говорю прямо, что товарищами их... больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии"{132}.

Давайте вчитаемся, вдумаемся в эти строки. В своих работах, в письмах, адресованных не конкретному лицу, а "всем", Ильич, как правило, пишет "мы" ("мы извиняемся перед читателями за длинные выписки", "мы предлагаем" и т. д.). Но в "Письме к членам партии..." по поводу штрейкбрехерства "господ Зиновьева и Каменева" он говорит от своего имени ("я бы считал позором для себя...", "я говорю прямо..."). Вот она - ленинская принципиальность, не знающая компромиссов, когда дело касается главного, когда затрагиваются интересы партии, революции. Из всех слабостей человеческих (а ведь Ленин умел, как никто, понимать, прощать) - самая ненавистная и самая непростительная для него - предательство общего дела, общих интересов. И, как всегда, высшим критерием, высшим судьей и авторитетом для Ленина остаются рабочие. Отсюда и сравнение Зиновьева, Каменева со штрейкбрехерами, отсюда и задача, поставленная в письме: как бы они, рабочие, поступили, окажись в их среде люди, поносящие и предающие готовящуюся стачку перед капиталистами.