И-е рус,олим

Но понимание того, что подошвы твоих сандалий ступают по тем же камням, по которым ходили... о, это ощущение коварно, с ним можно научиться жить, но привыкнуть к нему невозможно, оно настигает внезапно, словно прыгает на тебя с городских стен рысь. И ты, хоть и продолжаешь движение, но как-бы внутренне застываешь от изумления и ужаса временнОй безнадежности. А полного осознания происходящего все равно нет, потому что чем больше слоится твоя память, чтобы обнаруживать на каждой пластинке имя, событие, дату, тем невероятнее кажется тебе то, что ты находишься на краю этого временного водоворота.

Знай, что отворачиваться от темного вертящегося зрачка его поздно, сливное отверстие существует уже не где-то там, а прямо тут, оно проходит через душу того, кто находится в Иерусалиме, через твою душу, и в лучшем случае, ты проскочишь через него, винтом выпьет тебя глотка безжалостного великана, да и вывернет обратно чудом сохранившимся. А в худшем случае ты потеряешь себя, ты познаешь приобщение к таинству прошлого, ты заболеешь пророчеством, и даже если ты принадлежишь будущему, если ты вспомнишь, что живешь в двадцать первом веке, то тебе поставят специальный диагноз "иерусалимский синдром", и залечат на первое время в психиатрической больнице в Гиват Шауле, что у кладбища, навсегда оставив на дне осадок сопричастности и тоску незавершенности. Потому что ты-то прекрасно знаешь -в этом вечном Городе любое будущее -- все равно прошлое.

– - Лея, а вот как ты относишься к "иерусалимскому синдрому"?

Она неожиданно рассмеялась. Смех у нее легкий, пузырящийся. Это хорошо, потому что по смеху можно узнать о человеке очень много. Скорее всего, наше опьянение друг другом будет праздничным, легким, непродолжительным.

– - Если честно, почти никак не отношусь. Пару раз в больнице видела. Я вообще не уверена, что это надо выделять в отдельный синдром. Но я этому сочувствую, как иерусалимка... нет, иерусалимтянка... как сказать "иерушалмит" по-русску? Иерусская... Иерусалка!

Я задумался и предложил:

– - Постиевусейка.

Это ее почему-то сильно рассмешило. Надо будет проверить на наших -действительно ли это так смешно.

Успокоившись, она воскликнула:

– - Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.

– - Почему?

– - Забавно, большинство спрашивает "куда".

– - Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?

– - Это в пределах нормы. Тем более, что я не знаю куда. Поэтому мне проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую этот Город своим. И себя в нем своей не чувствую.

Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым -дома без окон, казарменный какой-то переход мостовой в высокие стены. Прохожих практически не было, но не было и ощущения, что мы здесь одни. Не хотелось говорить громко или как-то не так себя вести. По сути мы шли по христианскому гетто. Из века в век копящему и передающему скорбный опыт тихого незаметного существования в мусульманском окружении, с деревянными колоколами, не звенящими, а кашляющими.

Мы шли в дом Линя, то есть теперь уже -- к Белле. Потому что Лея занималась со своими больными психодрамой. Но в больнице психи не раскрепощались, как могли бы. И я посоветовал проводить репетиции в этом особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.

Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.

– - Давид, может, не пойдем? Знаешь, не надо. Правда. Как-то мне неловко. Неловко ее об этом просить.

– - Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.

Она хмыкнула. Хмыкнул и я. Интересно только, что она нашла в этом смешного. Она же не могла знать, что все это предлог. И мы пришли на межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской -- сюда, в Старый Иерусалим, в дом Линя. Краеугольный камень проекта был заложен! А у Гриши твердый принцип -- первый гонорар, если за ним что-то маячит -- пропивать.

Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала: "Подожди!" и я руку отдернул. Вернее, я отдернул ладонь за доли секунды до того, как услышал "Подожди!" Еще я ощутил смутное беспокойство, а вместе с ним -смутную благодарность, что мне не надо будет объяснять почему я отдернул руку. И в возникшей секунде тишины я уже знал что услышу. Мотор мотоцикла. Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.

– - Слушай, Давид... Давай, что ли, цветы купим? А то с пустыми... Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.

– - ... руками. Или торт, конфеты. Или...

Может, вернуться? А что я Лее скажу?

– - ... что-то покрепче.

Если сейчас отсюда отойдем, вернуться я уже не смогу.

– - Нет,-- сказал я.-- Сейчас зайдем. Для Белки нет понятия "неудобно", у нас другие отношения. И опаздываем, кстати.

– - Куда? К Белле?

– - Сейчас увидишь. Сюрприз. Нажми, пожалуйста, кнопку и увидишь.

И мы действительно были последними. Во всяком случае, все наши уже собрались. Собственно, из чужих были только Марта, (C), Ортик и еще пара незнакомых парней с кинокамерой. Белла как раз что-то говорила объективу и уже смотрелась как в телевизоре -- была чужая, холеная и уверенная в своем праве.

– - Белла все-таки очень эффектная, да?
– - протянула Лея и смешно на меня уставилась.

– - Обычно она бывает лучше. Без спецэффектов.

Мне вдруг стало легко. Только от того, что сюда, за толстые каменные стены не проходило ничего такого, враждебного.

Гриша развесил портреты в главном зале. Первой была Наама. Потом -портрет Марты, выписанный так тщательно и пастозно, что как бы слегка выламывался из рамок. Затем -- Лея. Готовую работу она еще не видела. А висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.

– - Ну как?
– - слегка даже самодовольно спросил я.

– - Замечательно! Мне как раз хотелось праздника! Даже не знаю, что мне больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.

Стол и правда был хорош, хоть я в этом не очень-то и разбираюсь. Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я вместе с Гришей проходил все ступени его карабканья к успеху, и на каждой ступеньке появлялись бутылки с новыми этикетками. Сейчас на столе теснилось сразу много незнакомых бутылок. Фортуна уже склонилась к Грише, позволила заглянуть за пазуху и в закрома, обдала ароматом благовоний и желания. Сам Гриша был облачен в белый хитон, те самые сандалии, в которых мы лазали по Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.

Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего, но и не выпускали ту неожиданную радость и легкость, которые, как и положено, возникли легко и радостно. Давно я не видел всех наших такими красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило, хорошеют. А если стены и пропускали тревогу извне, то она все равно рассеивалась в общей веселой безалаберности.

Белла

Я боялась, что мне будет неловко принимать друзей в этой не своей тарелке. А с другой стороны, ну живу я здесь! Но неловкости не было и в помине, как-то все лихо с самого начала завертелось и уравновесилось. Все старались быть очень милыми, вернее, даже не старались, а были. А те, кто не были, как например Кинолог, старались вдвойне. За Кинологом, кстати, все наши ненавязчиво приглядывали, поэтому когда он наполнил два бокала и пошел к Марте, мы насторожились. А Гриша вообще вышел наперехват довольно решительно. Но Кинолог, почти естественно улыбнувшись, протянул ему бокал с вином: