И лун медлительных поток...
Шрифт:
— Вот и ладно, вот и хорошо! — Тимофей решил сделать привал. Он затаился за толстой березой и приготовил три патрона. На вершине косачи сгрудились гроздью, и он ударил в эту гроздь, и, пока глупые птицы, вытянув шею, прихлопнули глазами, Тимофей успел выстрелить второй раз и вновь попал удачно. Резко повернулся Тимофей — на высокой кочке красные брови выгибали косачи.
— Сускэн! — рассмеялся Тимофей. — Вот глупые, сами просятся в колташиху! Эй! — крикнул он, и эхо прокатилось по болоту. — Забирайте своих женщин и бегите в кедрачи. Я за вами завтра приду.
На костре испек Тимофей косача, обглодал кости, чаю с клюквой напился. Усталость отошла, сон уже не давил на веки. Можно идти дальше. Он перебрался на правый, крутой, берег и, напрягая внимание, стал искать тамгу охотника, знак хозяина этого
Леська… Его давно надо было убить, только убить мужчине, убить, как бешеного волка, как обожравшегося человечины шатуна, убить при всех, чтобы люди видели, освободились от страха и поняли, что Леська никогда не был достоин солнца, дождя, травы под ногами, журавлиного крика, тени от облака. А теперь вот…
— Нет! — вслух подумал Тимофей. — Евринский сход не позволит Сандро взять Саннэ в жены. Ведь она не вдова до тех пор, пока не обнаружат Леську… Ай-е! Пупий Самт — на глазах Шайтана! Как спасти любовь в гниющей жизни? Не знаю…
Бледное, слабое солнце чахло, опускалось медленно в сосняк-беломошник, вытянулись размытые тени. Тонко посвистывая, перезванивая, осыпались с рябины снегири, поднялась из черемушника синичья стайка и захватила с собой поползня и желну, присели те в ельнике, а там недовольно завозились клесты, видно, устроились прочно на гнездах, согревая телом хрупкие яички.
Тимофей пересек тропу, пробитую табунком лосей.
«Два дня, как прошли, тяжелые, сытые, — отметил он. — Три быка, семь лосих… два теленка… За ними волк идет… Вчера шел… Что с ним? Что за волк, совсем дурной, бежит по холодному старому следу…»
Стемнело. Прорезались в небе звезды, колыхнулись, заискрились. Медленно выкатила луна.
— Здесь ночую! — решил Тимофей и раскинул нодью. Разгорелся костер, он разгреб снег, нарубил еловый лапник. В котелке вскипела вода, он долго пил чай и потихоньку отходил, расслаблялся от долгого пути. Потом разделал двух косачей, насадил куски мяса на палочки, пусть себе пекутся, и снова принялся за чай. Сколько же пота выжимает тропа…
Он неторопливо огляделся: плавный контур долины, коленообразный поворот реки, оголенный, глинистый обрыв с повисшими корнями, густой кедровник на высокой гриве и ельник в распадке.
«Доброе место! — решил Тимофей. — Когда Сандро не разрешат взять Саннэ… я поселю их здесь». Это пришло само собой, уверенно, без колебаний.
Нодья отдавала жар. Расслабился Тимофей у костра, под крупными хрусткими звездами, хорошо ему в тихом, засыпающем лесу, мысли текут неторопливо и будто отодвигая все то, что должно вскоре совершиться. А что может совершиться, если прямо, не хитря, объяснить сходу, что Сандро и Саннэ созданы друг для друга? Саннэ принесет ему внуков, и он станет учить их звериному следу и повадкам. И так захотелось Тимофею поверить, что он сумеет уговорить евринцев, и те помогут ему… Но что делать с дарами, с жертвами богам? Как сказать о том, что Леська ограбил капище? Нет, он, Тимофей, никому ничего не скажет, он сам вернет дары, пусть в свое, ближнее капище, но тем же богам…
Тетушка Сонница тихо присела на ресницы Тимофея, глаза заволокло туманом. Тимофей через силу, лениво поправил нодью и опрокинулся в сон… Он засыпал, и душа-тень, сонная душа «ис», отделилась от тела, обернулась глухаркой и полетела над рекой, над урманами и увидела древний, могучий кедр, а под кедром — летний чум, легкий, берестяной, с остовом из жердей, укутанный в пихтовые лапы… Сонная душа глухаркой влетела в чум и присела на перекладинку, что крепит и стягивает стенки. В чуме горит костер, в котелке варится мясо, у огня сушится шкура сохатого, а на пихтовой постели — Сандро и Саннэ. Он раздевает, освобождает из одежд Саннэ, обогревает костром, легко касаясь, смазывает жиром и желчью сохатого раны женщины, та легонько, но сладостно стонет, он переворачивает ее к огню, и огонь высвечивает смуглую тугую грудь с густо-розовым соском, крепкий, округлый, как кедровый орешек, живот и плавный, словно лебединый, изгиб бедра и ноги… Глухарка видит, как в нетерпении дрожат руки Сандро, пальцы обжигает раскаленное тело, оно чистое, совсем чистое… Сандро наклоняется к Саннэ, она распахивает руки и берет его, а он, пришептывая что-то, врывается
в Саннэ, и вот они уже бьются, как два хариуса в пору нереста…Наверное, любовь повелевает миром живущих, ни разливы рек, ни грозы, ни пожар, ни засуха не останавливают любовь. Из любви рождается детеныш, но ведь не думаешь о нем, ведь любящие хотят слиться в одно, но никто не знает, что такое быть Одним? Может быть, это только Нуми-Торум, Творец Вселенной, знает — одним может быть Солнце, Луна, Земля, а люди, слабые люди, обнимаясь, тиская, раздирая друг друга, врываясь друг в друга, разве они могут стать одним? Ведь они не боги, они не Солнце и Луна, они даже не реки. Но, наверное, в каждом что-то есть от березы и от кедра, от лося и горностая… И Глухарка закрывает на миг глаза, не может она смотреть на бьющиеся, полыхающие тела. Опыт и житейская мудрость часто против запретной любви, люди боятся себя, боятся перешагнуть какой-то предел, но где тот предел и есть ли он? Глухарка знает: никто не может остановить весну, она врывается с полуденной стороны, врывается с закатной и угоняет зиму на дальний Север. Глухарка знает, что не остановишь ледолом и ледоход.
— Ты — это я! — крикнул Сандро.
— Я — это ты! — эхом откликнулась Саннэ.
— Ты не умещаешься у меня в груди! — крикнул Сандро.
— Ты переполнил меня всю! — эхом откликнулась Саннэ.
— Ты река моя, река в нересте, полная рыбы! — крикнул Сандро.
— Ты урман мой в лосином гоне, — тихо ответила Саннэ. — Прокричи, протруби сохатым, и я снова твоя важенка…
И так ненасытно накинулись они снова друг на друга, что Глухарка шарахнулась, вспорхнула и вылетела из чума.
— Щох! Щох! — вскрикнула неслышно Глухарка и быстро, как стрела, почти не взмахивая крыльями, полетела. Ей сейчас нельзя пугаться, нельзя метаться, иначе она заплутается в буреломах, замерзнет в пурге-метели, и метаться и блуждать станет во сне Тимофей, и замерзнет в сугробах. Глухарка, едва дыша, добралась до тлеющей нодьи, впорхнула в Тимофея, тот потихоньку вытянул скрюченные холодные ноги, приоткрыл мутные ото сна глаза и привстал с усилием.
— Ай-ей! Пупий Самт — на глазах у Шайтана чуть было не околел, — тихонько выговаривал Тимофей. — Девка приснилась голая, давно с женой Околь не ложился. — Помахивая топориком, он свалил сушину, смахнул вторую, обрубил смоляной корень. Подбросил смолья и бересты — костер сразу взялся, и ярко вспыхнул, и откинул предутреннюю туманную темноту. Перед Тимофеем в трех саженях стоял волк с золотой цепью на шее.
Исподлобья, внимательно, словно желая запомнить навсегда, рассматривал волк Тимофея. В прозрачных глазах его не было страха, они оставались холодными и настолько осмысленными, что Тимофей физически ощутил взгляд Волка-Леськи. Клочкастый, взъерошенный, с запавшими боками волк пристально вглядывался в Тимофея, и тот не мог избавиться от внезапно возникшего ощущения вины перед зверем. Мелькнула, слабо прорезалась догадка: волка ожидает беда, и он, Тимофей, каким-то краем к ней причастен. Причастен, хотя и невольно, — зверь-то взращен людьми, ему недоступны сейчас тайны урмана — тайна погони, тайна звериного следа, запаха, звука… Волк ничего не знает о жизни леса. Он, такой сильный и могучий, слабее пятилетнего ребенка. А Тимофей погнал его пулей в дикую чащу. И волк, наверное, сейчас спрашивает его: «Зачем ты поломал мою жизнь?»
Зверь долго не отводил глаз от глаз человека, но Тимофей выдержал взгляд. Шумно выдохнул волк и медленно, всем туловищем повернулся. Отступил несколько шагов, остановился, снова исподлобья глянул на Тимофея и медленно побрел к реке. Там его ждала темногривая волчица.
«Гляди-кось! — вытер взмокший лоб Тимофей. — Ишь какой, золотой цепочкой женщину себе подманил. Ежели он мужем ее сделается, то выживет…»
Волчица, изгибаясь телом, пританцовывая, приблизилась к Волку, и тот на глазах преобразился. Подобрался, распрямился, обозначились сильные мышцы, плотно прилегла шерсть, и словно распахнулась широкая грудь. Волчица приблизилась почти вплотную, тихонько прорычала, но Волк-Леська не знал обычаев древней игры. Он изумленно и радостно смотрел на гибкую, стройную волчицу, что делала ему таинственные знаки, и, не понимая, потянулся к ней. Та легонько кусанула волка в плечо, сильно толкнула в грудь и отпрыгнула в сторону.