И на Солнце бывает Весна

В этих записях речь пойдет о вещах, во всех отношениях лишенных радости. Но и о людях, которые дали меня силы жить. Хотя их уже нет со мной, они и до сих пор остаются моими путеводными звездами.

Так вот, вернемся к тому моменту, на котором оборвались записи в первой тетради. Меня вывезли из тюрьмы позднем вечером. Со мной были только два санитара. То, что среди сопровождающих, не было никого из НКВД, удивило меня - неужели с меня на самом деле сняты все обвинения, и будущее мое не такое и мрачное, как виделось в застенках "серого дома"? Я попытался заговорить с санитарами - это были два крепких угрюмых парня лет тридцати. Мой голос они воспринимали также, как и неровное чихание мотора. Они были тверды и бесчувственны. Но стоило мне пошевелиться, как они наводили на меня черные глаза, словно дула пистолетов.

Мне почему-то думалось, что путь предстоит долгий. Сейчас меня привезут на какой-нибудь аэродром, этих провожатых сменят такие же угрюмые одинаковые парни, мы будем лететь в самолете, винты которого ревут так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Потом будем плыть, и я неделю или другую проболтаюсь в сыром трюме. Почему-то думалось, что я - важная птица, которую вот таким сложным путем надо сопроводить куда-нибудь на край света, а там или убить, или поместить в самый жестокий и необычайно далекий от цивилизации трудовой лагерь, где я и пропаду, и меня никто не вспомнит, обо мне не скажут, не напишут, не заплачут.

Тогда, Мишенька, мне было немногим больше двадцати лет, а в таком возрасте нелегко разобраться в происходящем, понять свое место в огромном, и, в общем-то, злом мире.

Ехали мы недолго - может быть, не больше часа, и дорога, несмотря на сумерки, выглядела знакомой. А когда показался в окне широкий Дон, я начал догадываться, куда меня везут. Машина остановилась перед высокими белыми воротами - они больше напоминали решетку. Водитель, не глуша двигатель, сам открыл их, и мы въехали на территорию. Первое, что бросилось в глаза - обилие зелени. Липы, сосны, березы, рябины, каштаны, какие-то кустарники создавали здесь ощущение старой, но ухоженной барской усадьбы. Это место не отпугивало, а наоборот, манило тишиной и покоем, будто шептало, что здесь меня ждет отдых, покой и забвение всех былых страхов. Мне казалось, что я слышал внутри какой-то голос. Умиротворенный, приглушенный, он словно нашептывал русские сказки, которые так любил Карл Эрдман, находя в них гармонию и скрытые подтверждения своей теории. Но я знал, что часто в народных преданиях мягкий, расстеленный ковер звал путника отдохнуть, чтобы усыпить его вечным сном. И эта зелень была таким ковром. В покое этого места таилась какая-то опасность, что-то страшное, пугающее. И я сильнее почувствовал это, когда санитары вывели меня. Я никогда не бывал здесь, но слышал об этом месте, находящемся недалеко от Воронежа. Больница занимала участок, близкий к квадрату, а старые аллеи делили территорию, словно оси. На основной оси находилось самое больше здание, и я сразу понял, что это - главный административный корпус, а всего их было около девяти. От него аллеи звездообразно расходились к другим корпусам. Вдали стоял домик, выбивающийся на фоне других архитектурой - его можно было назвать старым теремом, украшенным резьбой. Все корпуса были связаны аллеями, и кирпичные неоштукатуренные здания напоминали друг друга, как братья. В сумерках они почему-то казались мне угрюмыми готическими замками со странными высокими окнами, рассеченными множеством стеклянных квадратиков.

– Можете хотя бы объяснить, что со мной происходит, - не вытерпел я, обращаясь к санитарам, хотя и без их ответа обо всем догадывался.

– Это лечебница для людей с душевными расстройствами, Орловка, - не сразу ответил один из них бесчувственным холодным голосом, не глядя на меня и продолжая вести по аллее, придерживая за локоть. Мы ускоряли шаг.

Меня ввели в один из корпусов, я почувствовал запах медицинского спирта, в глухих коридорах, по которым мы шли, слышалось бормотание и всхлипы. Мы попали в комнату, где за столом вместе с медсестрой сидел знакомый мне врач с неприятной бородкой, тот, что приходил ко мне в камеру и определил страшный, не имеющий ничего общего с реальностью диагноз. Они не смотрели на меня, заполняли какие-то бумаги, и врач что-то диктовал, постукивая карандашом по толстой медицинской книге. Тогда я чувствовал себя настолько уставшим и злым, что события вспоминаются как липкая дрянь, однотонная и беспросветная. Врач, лишь на миг взглянув на меня, приказал санитарам отправить меня куда-то, и мы перешли в другую, без окон подвальную комнату, где мне при свете тусклой лампы обрили голову и выдали серое чистое белье. Затем меня проводили наверх, и, открыв железную, похожую на тюремную дверь с решеткой, жестом приказали войти. Я стоял, вглядываясь во мрак, а санитары были сзади, как два черных крыла. Я вошел, увидев вытянутые ряды коек с людьми. Одни спали, другие смотрели в потолок, не обращения на меня внимания. Кто-то бурчал, иные посмеивались. Они не интересовали меня, больше опасений вызывали те, кто приподнялся и внимательно, странными бегающими глазами изучал меня. Казалось, что этих глаз были сотни, и я чувствовал себя маленьким беззащитным человеком в глухом лесу, где за каждым пнем и еловой веткой затаился бездушный хищник. Санитар прошел за мной, указал на свободную койку, и исчез, закрыв дверь. Я лег, стараясь не произносить и звука. Скрестив руки на груди, я закрыл глаза и хотел стать мышью в этом непонятном мне мире, незаметной и серой. Может быть, благодаря этому мое появление быстро забудется, и я быстро стану частью его маленького мира. Я боялся поднять веки - думал, что десятки людей с бритыми головами в одинаковых, как у меня, одеждах, обступили мою кровать, смотрят, тянут руки с дрожащими пальцами. Они кривят рты, хотят потрогать мои волосы, губы, глаза и рот. Одиночная камера в тюрьме "серого дома" вспоминалась теперь, как родной, навеки недоступный дом.

Я нашел силы, собрался с духом и посмотрел. Никто, казалось, не обращал на меня внимания, и я подумал, что легко погрузился в эту тьму, упал камешком на дно колодца, лишь на миг встревожив его мертвую тишину. Люди вокруг лежали, тихо постанывая или храпя, и лишь один из них, напротив, дрожал, словно его лихорадило, а потом вскочил, долго искал что-то под подушкой, подошел к стене, которая в лунном свете казалось желтой, как топленое молоко, и стал судорожно рисовать. Стена оставалась такой-то чистой и пустой, как и была.

– Эй, не спишь?
– окликнул кто-то слева, и я вздрогнул. Это был парень, может, чуть старше меня. Он повернулся ко мне на бок, положив руки под голову, и улыбался приветливо.
– Тебя как звать-то?

– Николай, - не сразу ответил я, глядя на безумные взмахи руки человека напротив.

– А меня Яков, просто Яша. Не бойся, я здоровый. Просто страдаю от внешнего мира, грубости его устройства, от этого не раз пытался свести счеты с жизнью, ведь имею же на это право. Имею, как думаешь?

– Думаю, имеешь, - ответил я, не зная, о чем говорю.

– Вот и я так думаю, а они считают, что за это мое место здесь, хотя я еще раз говорю, что здоров. Разве это болезнь? Что за жизнь, когда мне, художнику, не дают права выбора, как распорядится собой? Я все давно понял, и захотел спокойно уйти, раз мир так крив и уродлив. Ну а ты как попал?

Я не хотел отвечать, хотя этот Яша с глазами навыкат располагал к себе.

– Не хочешь, не надо, - произнес он.
– В другой раз тогда расскажешь, времени у нас с тобой для этого будет много.

– А что это с ним?
– спросил я, указывая на человека, который не останавливался, с еще большим остервенением пытаясь что-то нарисовать.

– А, этот, ничего особенного, не бойся. Здесь вообще никого не нужно бояться, опасных содержат отдельно, - его слова должны были успокоить, но на меня пока не действовали.
– Просто привыкни к нему, и всё. Это Матвеич, его все так называют. Он шизофреник. Каждую ночь вот так пытается довести до высших сил, или каких-то иных, видимых ему одному сущностей, тайные мысли и знаки. Он, несчастный, всегда рисует на стене невидимым карандашом только ночью - считает, что мы можем украсть у него из головы идеи. Бедный Матвеич, думаю, он один из самых несчастных тут.

– У меня тоже... шизофрения, - не сразу сказал я.

– Да ну... неужели.

– Это не я придумал, и то, что я здесь - большая ошибка, несправедливость.

– А кто здесь не по ошибке? Все так считают, даже вон Павлик, который храпит в дальнем углу. Он самый мирный, может целыми днями сидеть и рассматривать ладонь, или кружиться на месте, или бог весть еще что непонятное вытворять. Но с санитарами иногда говорит, и не признает, что чем-то болен, - Яша говорил быстро, и мое расположение к нему вовсе не крепло. Он старался шутить, быть беспечным, может, и правда хотел мне помочь свыкнуться здесь. Но я не мог и не хотел этого, потому и воспринимал его, как часть этого больного, чуждого мне мира.

– Я знаю, что скоро отсюда выйду, доказав, что здоров, - сказал я то ли ему, то ли дерзко заявив это судьбе.

И он посмеялся. А мне хотелось плакать, как ребенку, которого оторвали от матери, положив в темное и холодное место. Я и правда не мог знать, что будет дальше, и от этого страх только нарастал. Яша еще что-то говорил, и я старался не слушать. Безумец рисовал, иногда ухая и каркая, и под эти звуки я проваливался в затяжной, лишенный картин сон, однотонный и больной. Не сразу, но я увидел нашу квартиру на Плехановской, отца и мать, комнату и черный баян, похожие на жемчужины ряды его кнопок. Видел себя со стороны, глупого и беззаботного, каким уже не буду никогда. И потому я жалел того хрупкого мальчика, которого больше нет. Но, видя утраченный мир, я был спокоен и счастлив, будто ничего не происходило. Кошмар пройдет, и я вновь стану этим мальчиком, проснусь в своей комнате и уйду утром в редакцию. Ничего не было, в том числе и Эрдмана с его теорией, моих поступков, погубивших и его, и других людей. И будут дни, тихие, летние, спокойные, в воскресенье придут гости, и я, как всегда, сыграю что-нибудь для дяди Жени, он споет о гражданской войне, где участвовал, но никогда не рассказывал подробностей. В этом мире, куда я вернусь, он всё такой же близкий, проверенный друг отца.

И я спал, а кто-то из больных, может быть, в ту минуту склонился и смеялся над самым ухом.

3

Вечер опустился на землю, и гаражи в сумерках казались огромными мертвыми коробками, в тишине их железного мира стало неуютно. Я пошел закрывать гараж. Большой рыжий кот сидел у входа и смотрел наглыми и одновременно требовательными глазами. Покормить его мне было нечем, и он, сам быстро поняв это, убежал. Когда закрывал дверь, в кармане завибрировал телефон, и я подумал, что это мама хочет узнать, все ли в порядке. Но на экране выставилось - "Витя Малуха". Я удивился - мы созвонились редко, даже не помню, когда в последний раз. Вспомнилось, как недавно курили, без слов понимая друг друга. Мы и потом виделись каждый день в редакции, только он стал таким молчаливым и замкнутым, что я его не замечал. Редактор Юля недавно, жалуясь на качество его новостей, призналась, что хочет и не может его уволить - все-таки писать он умеет очень хорошо, но теперь словно потерял себя. Как высшую радость и избавление от мук Юля ждала его заявления по собственному желанию, боясь сама с ним заговорить о необходимости этого. Он никогда не скандалил, даже если редактор в пух и прах разбивала его тексты, не доказывал своей правоты. Если бы он поругался с Юлей, может быть, это было бы и к лучшему. Витю никто не понимал, да и он не понимал никого и ничего из происходящего. И вот он звонит мне.